он с теплотой в голосе. – Все это суетное копошение в поисках мирских благ, все эти ревности, страдания, любви, привязанности, тщеславие ремесленников и домохозяек, горечи и веселия, все это одною лишь гармонией связано с поистине высоким. Гармония приподнимает малое к великому, сближает землю и небо.

Он расхохотался.

− Это делаю я! – закричал он в небо, потрясая своею тростью. – Я придаю им великий смысл! Я спасаю их для вечности. Я поднимаю их к небесам. Я делаю малое частью вселенной. Я все могу. Я – бог!

В это время снизу из долины донесся удар колокола. «Бог» осекся и сверился с брегетом, извлеченным из жилетного кармана.

− Как я, однако, увлекся, − пробормотал он. – Теперь придется поспешить, чтобы успеть вовремя!

Он развернулся на месте и принялся спускаться по тропе, которой только что пришел, нелепо взмахивая длинными руками и неуверенно перепрыгивая с камня на камень.

В этой деревне, что расстилалась перед ним, «бог» был органистом и учителем музыки.

* * *

− Это нечестно! – кричит запыхавшийся Михель. – Все хотят кидать в Лили, а это нечестно! Она даже отбиваться не успевает. Кидайте и друг в дружку тоже.

В ответ в него самого летят три крепко слепленных снежка, и снег у него везде: во рту, в волосах, за шиворотом… Михель визжит и извивается, ему кажется, что между лопаток его вниз по спине и под пояс брюк ползет змея. Он падает на снег, пытаясь замедлить неумолимое движение тающей и согревающейся воды. Остальные, включая Лили, за которую он вступился, смеются. Сквозь залепленные ресницы Михель видит, что она перестала кидать, и Петер тоже. Дают ему передышку.

− Ладно, черти! – он садится и скидывает с себя теплое пальто, стягивает через голову свитер.

Лили взвизгивает, и это заставляет Михеля продолжать. Он расстегивает рубашку и остается голым по пояс, хватает и сминает снег.

− Ну, кому слабо?

− Вы спятили, − кричит Лили. Ага, это Клаус повелся. И тихоня Петер тоже. Какое это восхитительное чувство: делать то, чего делать нельзя, да и не только делать, но и других подбить. Последним и явно нехотя стянул свои одежки зануда Йозеф, но на него никто не смотрел, представьте себе, потому что Лили… Да, и Лили тоже!

Было весело, чего уж. Лепи, кидай, уклоняйся, падай, едва успевая схватить ртом воздух. Без теплых пальто и шарфов они стали двигаться куда быстрее. Главное, конечно, что Лили…

Она другая. Она… она красивая как статуя мадонны, только не белая, а словно чуть зарумяненная в печи. У нее тонкие руки и острые плечи, и длинные волосы цвета гречишного меда, с челкой на веселых глазах, и такие ложбинки над ключицами, что так и хочется провести пальцем. В конце концов, еще летом они все вместе плавали на реке. Жаль, что сейчас не лето, потому что Лили как русалка. Михель вдруг понимает, что Лили нынче двигается уже иначе, что она по-другому держит локти, что ему хочется смотреть на нее еще и еще. И, наверное, то же самое чувствуют остальные трое.

После, когда медный удар колокола привел их в чувство, они натянули одежду на кожу, горевшую огнем, повязали шарфы и выровняли над бровями шапки, и притихли, как выдохлись. Пора было возвращаться, а они все казались себе чуточку другими, чем час назад, когда только взбирались на эту гору и волочили за собой детские саночки. К счастью, подвернулся попутный грузовичок, куда вся компания загрузилась вместе с саночками, и Лили отказалась ехать с водителем в кабине, а полезла в кузов, как все.

− Если мои узнают, меня живьем съедят, − предупредила она.

В сущности, все, кому они могли бы про это по-приятельски рассказать, сидели тут, в кузове, и где-то в глубине души понимали, что это была не только щенячья возня в снегу, и что Лили оказала им доверие, и что это было только раз, и больше не будет.

− Когда-нибудь ты выйдешь замуж за одного из нас, − сказал Йозеф, внезапно избегая смотреть на Лили.

− Точно, − подхватил Клаус. − Только пусть никто не знает – за кого.

Лили одарила всех по кругу загадочным русалочьим взглядом и прикрыла улыбку голубой варежкой.

− Но я-то, − сказала она, − знаю!

* * *

Свет не зажигали, потому все тонуло в сероватых сумерках, но беды в том не было никакой. В этом доме все на своих местах, можешь хоть глаза себе завязать, и то, протянув руку, возьмешь, что тебе нужно. На стульях чехлы, на кушетке вышитые подушки, и скатерть вышитая, а вдоль окон цветы в горшках, ящиках и кадках. И никаких признаков мужчин в этом доме.

Три женщины: ну, во-первых, Лили, высокая и нежная, стоит, прислонившись к косяку двери, и руки на груди скрестила. Во-вторых – ее мать, ее взрослая копия, покрепче в сложении, пошире в кости, и волосы у нее убраны в пучок. На матери в этом доме держится все, она генерал, а остальные – солдаты, и никто этим не тяготится, потому что так правильно и честно, каждый несет свою часть ноши. У них идеальный дом и уважаемая семья. Каждое воскресенье их видят в церкви. На рождество у них глинтвейн и пряники.

И есть еще бабушка, которая умирает. Она давно умирает, с постели не встает, и все никак не умрет, но этим никто не тяготится. Разум у бабушки ясный, а лицо такое, будто ее господь поцеловал в лоб, сказав «Подожди маленько». Бабушка обладает правом решающего голоса при обсуждении всех вопросов, касающихся семьи, а главный из этих вопросов – Лили.

Она стала главным вопросом сразу, как родилась. Важно было вырастить ее так, чтобы люди ее уважали, и устроить ей жизнь так, чтобы никому и никогда не пришло в голову обидеть ее, когда она сама за себя отвечать будет. И все, что было сделано до сих пор, было сделано правильно. Лили умеет говорить, умеет одеваться, умеет двигаться, умеет вести хозяйство и соблюдать писаные законы и неписаные правила. У нее даже есть немного собственных денег. Она умеет тратить их с умом. Деревня невелика, во всех семьях знают, насколько хороша тут девушка на выданье.

− Пора решать с ее замужеством, − говорит бабушка. – Надо выбрать правильно. Если она не выйдет замуж, ей не занять в обществе достойное место.

− Выбор невелик, − спокойно