Шлейфом летели дни. Войско Тамерлана насчитывало уже две тысячи человек. Они блуждали по степи, направляясь к Кандагару, и к ним присоединялись и туркмены, и таджики, и степняки. А в Кандагаре под их знамена встали местные беки, и один из них, хмурый Мансур, в первый же день войдя в шатер к эмирам, стал подстрекать братьев дать бой войску Ильяса-Ходжи.

– Вы долго ходили по степи и пескам, видели, во что превратился наш край, – речитативом говорил он и тяжело вздыхал. – Разоренные, обугленные селения, павший скот… И за это мы благодарим Ильяса-Ходжу. Надо выгнать его солдат из наших краев.

Хусейн хмурился, слушая складную речь бека, но глаза Тимура горели необычным блеском: так бывало всегда, когда эмир предчувствовал победу.

– Далеко ли от нас его войско? – будто размышляя, проговорил он и повернулся к Хусейну. – Клянусь Аллахом, я вижу, что тебе не по нраву такие слова.

– Не по нраву, – признался родственник. – Нас значительно меньше. Недавно мы едва оторвались от его нукеров…

– А теперь мы постараемся отогнать их подальше, – Тимур сжал кулаки. – Что с того, что их больше? Нам не привыкать сражаться с превосходящими силами. Я считаю, надо напасть внезапно и ошарашить противника.

Хусейн собирался возразить, но вдруг подумал, что у его родственника может все получиться. У него всегда все получалось. А если так, почему бы ему не занять трон властителя Мавераннахра с помощью Тимура?

А потом сын Тарагая пусть что хочет, то и делает. Вряд ли ему, непрямому потомку Чингисидов, предложат трон.

Хусейн смягчился и неожиданно для всех произнес:

– Ты прав. Когда выступаем?

– Сегодня ночью, – решил Тимур, поглаживая шлем, лежавший на коленях. – Завтра на рассвете мы должны быть на месте. Готовь своих воинов.

Оба знали, что солдаты всегда готовы.

В полночь войско братьев выступило из лагеря и еще затемно пришло к ручью, где расположилась ничего не подозревающая армия Ильяса-Ходжи.

Тимур, вскочивший на своего вороного, стукнул его ногами по бокам, издал боевой клич и, подняв саблю, первым бросился на врага. Засвистели стрелы, камни. Воины Ильяса-Ходжи опомнились слишком поздно, когда несколько тел уже обагрили кровью горячую степную землю. Пение сабли Тимура слилось с криками раненых, боем барабанов и ржанием коней. Враги с ужасом разбегались от него, как от шайтана.

Хусейн храбро сражался в самой гуще, нанося удары направо и налево. Краем глаза он заметил, как здоровый монгол в полосатом кафтане целится в Тимура, хотел крикнуть об этом сыну Тарагая, но остановил себя.

Эмир подумал, что, если этому воину повезет, его так называемый брат никогда не станет ему поперек дороги.

Монгол прищурился и натянул тетиву. А через секунду каленая стрела полетела в Тимура и ударила его в колено. Что ни говори, а монголы стрелять умели…

Эмир закричал, и Хусейну показалось, что содрогнулась земля. Сын Тарагая упал с коня, держась за раздробленное колено, чувствуя, как от крови намокают шаровары. К нему тут же подскочил второй монгол, покосился на чудо-саблю, которую от страшной боли Тимур выпустил из рук, и замахнулся, занеся меч над его головой.

В последнюю минуту страдавший от боли эмир заметил его, поднял руку, желая защититься, монгол рубанул четко, по пальцам, и снова поднял меч, целясь в голову. К счастью, это увидел верный Батар и срубил его страшным ударом, а потом помог Тимуру подняться.

Лицо эмира было искажено от боли, кровь пачкала кафтан. Он едва раскрыл полуслепые от страдания глаза и кивком поблагодарил своего нукера. К ним подскочили еще несколько всадников и, загораживая Тимура корпусами лошадей, дали возможность Батару увести своего предводителя к телегам. А там, на телеге, распластавшись на рогоже, эмир взвыл, как раненый волк, и от боли, и от бессилия. Он уже не видел, как его воины гнали врагов, как те бежали в панике, сознавая бесполезность дальнейшей битвы. Боль поглотила все его существо, закрыла глаза черной пеленой.

Несколько нукеров суетились возле эмира, стараясь остановить кровь. Вскоре подъехал бек Мансур, радостный, черный от пыли.