— Считай, нашел ты напарника, — сказал он.

Строитель с сомнением посмотрел на него:

— Не похож ты на работягу.

— Жизнь заставила, — вздохнул Геннадий Ильич. — Дочку замуж выдаю. Квартира молодым нужна.

— Строительством на квартиру не заработаешь.

— Зарабатывают пусть сами. Но я, как отец, обязан помочь, чем могу. Как считаешь?

— У меня сын, — уклончиво ответил строитель.

Простая фраза была для Геннадия Ильича ударом кинжала в сердце. Он задохнулся и лишь величайшим усилием воли сумел сохранить каменное выражение лица.

— Сколько ему?

— Двадцать.

Новый удар в сердце, но уже не такой болезненный. Геннадий Ильич заставил себя улыбнуться:

— Кажись, мы с тобой одногодки. Тебя как звать?

— С утра был Михайлычем.

— Ну а я Ильич.

— Владимир? Или, может, Леонид?

Михайлыч осклабился, довольный своим остроумием. Геннадий Ильич расщедрился на новую улыбку и сказал:

— Пройдет еще немного времени, и никто не вспомнит, кто такие Ленин и Брежнев были. Только мы, старики, такое помним.

— Я не старик, — обиделся Михайлыч.

— Я тоже. Полтинник мне. Геннадием зовут.

— Мне тоже полтинник. Но я тебя все же Ильичем стану звать.

Последняя фраза означала, что заочно Геннадий Ильич уже принят.

— Сведешь с хозяином? — спросил он.

— Тут хозяев, как собак нерезанных. Кавказ, понимаешь. Все галдят и пыжатся, как те грачи. Еще рановато будет. Они обычно к полудню съезжаться начинают.

— Тогда я пока шашлычком побалуюсь, — сказал Геннадий Ильич.

Михайлыч пожал плечами:

— Твое дело. Только пить не вздумай. Учуют хоть пиво, не возьмут.

— Я за рулем, — успокоил Геннадий Ильич. — Поем и за инструментом сгоняю. К полудню обернусь.

— Давай.

Михайлыч равнодушно отвернулся и стал подливать в раствор воду.

Шашлык был отменный, хорошо прожаренный, пахнущий дымком и луком. Геннадий Ильич с удовольствием откушал, и ничего в нем не шевельнулось при мысли о том, что он трапезничает в доме врага. Потому что врагу этому было суждено очень скоро умереть.

Немного покатавшись по городу, Геннадий Ильич нашел стройку и, поторговавшись, набрал полный рюкзак всевозможных инструментов, начиная от мастерка и заканчивая молотком для колки кирпичей. Рукавицы и одежду он тоже купил бывшие в употреблении, чтобы предстать перед осетинами заправским работягой.

План сработал, экипировка не подвела. Удачей было и то, что Геннадий Ильич давно не находил времени, чтобы постричься и побриться, так что маскировка получилась что надо. Сам Станиславский не заявил бы, что он не верит. Два осетина побеседовали немного с новеньким, условились об оплате, предупредили насчет дисциплины и сроков, после чего удалились в ресторан.

Геннадий Ильич приготовился приступить к работе, когда один бандит вернулся и потребовал показать содержимое рюкзака. Это могло завершиться провалом. Пистолет лежал на дне, заваленный инструментами и грязными рукавицами. Геннадий Ильич, не моргнув глазом, раскрыл рюкзак и развел края в стороны. Если бы осетину вздумалось запустить внутрь руку, пришлось бы ударить его, выхватить пистолет и пристрелить на месте, а потом спасаться бегством и изобретать новый способ добраться до Рахмана. К счастью, осетин оказался брезгливым и не умным. Лезть в рюкзак он не стал, а приказать высыпать содержимое на землю не догадался. Кивнул и потрусил в ресторан греться.

Геннадий Ильич осторожно выпустил воздух, скопившийся в груди. Он опасался не столько провала, сколько того, что спугнет бандитов, и тогда добраться до их вожака будет значительно труднее.

— Ты хоть дело знаешь? — спросил Михайлыч, когда они остались одни. — А то гляди, я покрывать не стану. Мне первому задницу надерут, если не успеем. И денег не заплатят. Тут жестко.

— Не волнуйся, не подведу, — заверил его Геннадий Ильич. — Я дачу собственными руками сложил, так что руки у меня откуда надо растут. Могу раствор и кирпичи подавать, если не доверяешь.

— Доверяй, но проверяй. Короче, поступим так. Ты на подхвате, я каменщик. Деньги поровну. Годится?

— Договорились.

— Тогда давай леса ставить. С козлов уже не достаю.

И в самом деле, стену предстояло соорудить высотой больше трех метров. Закончена она была примерно на две трети, возвышаясь на самом низком отрезке примерно до уровня глаз. Судя по конструкции, Михайлыч собирался выгнать правый край до самого верха, а потом постепенно подтягивать остальное, выверяя вертикаль по готовой кладке. Геннадий Ильич обычно предпочитал укладывать кирпич равномерно, но в данном случае его все устраивало. Установка лесов позволяла решить еще одну, промежуточную, но весьма важную задачу.

Нельзя было подставлять вредного, но по сути безобидного Михайлыча. Если застрелить Рахмана и скрыться, то мужика примут за сообщника, и тогда ему не поздоровится. Геннадию Ильичу такое было не по душе. В случае необходимости он, пожалуй, пожертвовал бы малознакомым человеком, однако в данном случае такой необходимости не было. Проблема решалась иначе.

Мужчины занялись сборкой железных стоек, ввинчивающихся друг в друга. Чтобы не отморозить и не защемить пальцы, оба работали в матерчатых перчатках с пупырышками. Трубы были тяжелые и грязные, ворочать их было не слишком удобно, но дело быстро шло на лад.

— Не соврал, Ильич, — одобрительно хмыкнул Михайлыч, когда они установили рядом со стеной каркас и сделали передышку перед тем, как настилать доски. — Могешь. А я, признаться, поначалу думал, что мне за двоих отдуваться придется.

— Каждый отдувается за себя, — сказал Геннадий Ильич.

— Что там сегодня на политическом горизонте творится? — озабоченно поинтересовался Михайлыч. — Я сегодня даже радио не включал, не то что телевизор. Отстал от жизни.

— Новости — это жизнь?

— А то! Не помню, кто точно, но кто-то умный сказал: или вы, значит, занимайтесь политикой, или она вами займется, и тогда берегись.

— Может, это кто-то не очень умный сказал? — предположил Геннадий Ильич. — Или, допустим, брякнул, не подумавши?

— Это почему? За новостями следить надо. Лично я так считаю. В мире вон сколько всего происходит.

— И каким боком оно тебя касается?

Михайлычу такая постановка вопроса не понравилась. Он резко оборвал разговор и сварливо потребовал поднести доски. Геннадий Ильич беспрекословно подчинился. Он давно заметил, что люди становятся очень ранимыми, когда затрагиваются их политические пристрастия, и корил себя за то, что вывел напарника из равновесия.

Тем более что очень скоро ему предстояло сделать это не в переносном, а в прямом смысле.