Сам я никогда не имел никаких таких увлечений, никакого хобби. Кроме, само собой, женщин. Они, пожалуй, были для меня чем-то этаким. Из-за чего я и проиграл судебный процесс – согласен, по всем фронтам. Для Петры изначально и всегда речь шла только о деньгах. Для Гизелы, само собой, тоже. Особенно после того, как ей пришлось покинуть квартиру и она вступила в союз с Петрой. Обе эти вороны тотчас воспользовались возможностью выцарапать мне глаза. Так что они еще и годы спустя стали у меня сперва черными, потом пустыми от ярости, и я уже не видел автобана. Поначалу я не видел только полосу движения, но потом и барьерное ограждение слева – не видел и его. И внезапно все исчезло – взъерошенные деревья, холмы, и поле, а потом и мир в целом. Так что пришлось вскрывать переднюю пассажирскую дверь, потому что с другой стороны металлический кузов смялся чуть не в гармошку. После никто не понимал, как я вообще, с моей гипертонией, пережил эту аварию.

Я и сейчас вижу снующих вокруг людей в форме, слышу, как они кричат, вижу это, с размахиванием руками, говорение друг-сквозь-друга. Как кто-то велел принести носилки и как меня на них унесли. При этом мне, хотя я был в полном сознании, не удавалось выдавить из себя ни слова. Шевельнуться я в любом случае не мог. Так что мне сразу стало ясно, что я умер. Но это я видел в кинотеатре, где я действительно сверху вниз смотрел на себя и на обильную кровь, оставшуюся на месте аварии.

Когда с человеком происходит что-то подобное, ему нетрудно перестать курить. Так что я впервые пожалел о своих сигарах только с мсье Байуном, из-за его тонких сигарилл. Даже когда разговаривал, он держал сигариллу зажатой между губами.

Это я помню.

В сверкании маленьких резцовых, несколько кривоватых зубов удерживал он ее. И при этом объяснял мне правила маджонга. Кое-чего я не понял хотя бы уже потому, что он шепелявил. Если он в виде исключения не курил, то жевал конец одной из этих тонких темных скруток. А ведь воробьиная игра и в самом деле трудная.

Все же он мог бы хоть раз вынуть сигариллу изо рта. Вспомнив об этом, я невольно рассмеялся. Не прихватил ли и я на корабль сигары, мои сигары, из чистой строптивости? Может, я заранее предчувствовал Ниццу, где началось мое первое путешествие. Если я правильно помню. Где снесли с корабля на берег мсье Байуна, определенно спустя год. Только это комично, потому что мы до Танжера, где он поднялся на борт, были у Стромболи. Как же потом мы оказались на юго-востоке? Я думаю, в промежутке мы еще побывали в Палермо. Или из Ниццы мы сразу пошли в Барселону? И Сознание появилось так быстро?

По крайней мере, у меня нет никаких сомнений насчет Мёзера, где я родился. И то хорошо. Чтобы быть совсем уж уверенным, мне достаточно заглянуть в свой заграничный паспорт. Ведь я и в самом деле вчера ночью достал три сигары и одну из них вынул из футляра. Прежде чем отправился еще раз в обход корабля, но теперь – чтобы устоять перед Кобылой. Я немножко покатал сигару между большим и указательным пальцем, поднеся ее к самому уху, чтобы почувствовать и услышать, не слишком ли она сухая. Потом я обнюхал ее, по всей длине, прежде чем действительно срезал кончик. Но я положил ее обратно в футляр. Ведь было, да и сейчас еще это так, слишком рано. Сегодня звездная лошадь не шарахалась в страхе, а спокойно паслась, даже не поднимая головы, на своем бесконечном выгоне.

У сеньоры Гайлинт, помимо ее огромного тела, прежде всего бросается в глаза гигантская соломенная шляпа. Шляпа над ее огромным телом – так, конечно, следовало бы выразиться. Ведь сеньора не переносит солнца. Хотя, по ее словам, любит его. Поэтому она и спускает с полей вуаль, когда оно светит. Это она делает, как португалка, совершенно автоматически. Такой жест ни в коей мере не кажется аффектированным. Но именно поэтому мистер Гилберн ее так называет. Леди Порту, имею я в виду. Несмотря на ее красные волосы.

Тогда как ты, само собой, любишь свой рояль. Вот только твоя подруга вчера вечером сказала, что она причиняет своей скрипке боль, если по три раза на дню никто не приходит вас послушать. И еще – как она скучает по Молдове, по Транснистрии, сказала она, тут язык сломаешь, но зато это прямо по соседству с тобой. Поэтому вы сразу хорошо поняли друг друга. Хотя она – скорее такой сочный тип, какой была жена Толстого тогда на Фогу. Но она не столь дюжая. Тем не менее у нее крепкие кости. Твои же могут быстро сломаться, но это – чтобы они были достаточно легкими для эфира. Феи и ласточки не должны быть тяжелыми. Иначе они упадут вниз и останутся там лежать.

Но сегодня она выглядит странно иссохшей. Я имею в виду жену Толстого.

Тогда как сеньора Гайлинт по-прежнему импозантна. Хотя ей определенно лет пятьдесят пять. Едва ли намного больше. Тем не менее я не могу представить ее рядом с хрупким мсье Байуном. Впрочем, ее любовь нигде не заметна так отчетливо, как по этой шляпе. К примеру, когда ей приходится ее придерживать, потому что возле леера сильно дует.

Для португалки это, конечно, проявление своенравия – что в ней чувствуется что-то настолько английское или кельтское. Вся Атлантика превращается в Дуврский пролив, если смотреть ее глазами и иметь вокруг шеи рюши, как у нее. Ее волосы точно такого цвета, как ногти у госпожи Зайферт, которые и не четверговые, и не пятничные. Для них вообще никакой день не подберешь.

Так ведь бывает, что для какого-то описания недостаточно цветов дней недели, а нужны еще, к примеру, и звуки. Только вот я в музыке ничего толком не понимаю и потому, хоть я и думаю, что такое бывает, не могу сказать, были ли, к примеру, гигантские уши, которые я видел у одного пассажира, минорными или мажорными.

Писал ли я тебе об этих ушах?

Ты, конечно, должна это знать – как обстоит дело со звуками. Поскольку и ты когда-нибудь обретешь Сознание. Только, пожалуйста, не сейчас! Это было бы слишком рано, как у Патрика. А лишь