тогда, когда ты действительно будешь старой. Тогда, как я представляю себе, твое Сознание внезапно окрасится, и ты взглянешь на свою дочь, которая вдруг снова станет маленькой девочкой, трех или четырех лет. И твой сын, теперь снова шестилетний мальчик, усядется рядом с ней. А твоего мужа, вероятно, уже не будет. Какие красивые зубы у него были! Так что ты вспомнишь его светлые глаза, его русые волосы и внезапно – опять эту прядь, упавшую на ухо, которую ты погладила, отводя в сторону. Теперь ты отводишь ее в сторону еще раз, внутри себя, потому что вспомнила о вчерашнем вечере.

Может, в то время, как под навесом твой медленный взгляд обводит весь круг курильщиков, ты даже узнаёшь меня. Само собой, я тебя не интересую, или разве что вскользь. Но ты находишь меня приятным пожилым господином, который хоть и не говорит, но представляется тебе малость чудаковатым. Поэтому все и стараются сделать ему что-то приятное, помогают сесть и подняться.

Притом что он, само собой, очень точно всё слышит. К примеру, как твое Сознание сейчас окрашивается в ми-мажор. Ведь мы, видя тебя, думаем о свете или о луге. Описать его как зеленый, и только, – значит не сказать ничего. А вот любовь сеньоры Гайлинт – совершенно определенно мажорная. Особенно на ее шляпе.

Кельтянка и бербер. Они, еще когда жили в Танжере, наверняка были восхитительной парой. Определенно там он ей и подарил эту соломенную шляпу. Поскольку солнце Марокко было слишком ярким для ее бледной кожи. Он охотно ее защищал, а она, исключительно из любви к нему, оставляла ему иллюзию, что он ее защищает. Теперь же она тоскует по нему и была бы благодарна, если бы я рассказывал ей сказки.

Но это, с рукой – что мой визитер ее просто не отпускает, – ни минуты больше терпеть было нельзя. Поэтому я ее у него отнял, с риском, что он снова разрыдается. И спустился в свою каюту. Я хотел, из-за Транснистрии, заглянуть в маленький атлас. Патрик, когда я решил подняться, все равно уже стоял за моей спиной. Так что он мне во всем помог.

Само собой, мой визитер в этот момент все-таки разрыдался. Он, вероятно, не понимает, сколько всего я уже упустил в своей жизни. И что хотя бы немногое из этого я бы хотел наверстать. Поэтому я на корабле, а не довольствуюсь, к примеру, садовым участком, с которым мог бы возиться. Другие люди арендуют квартиры в «резиденциях для пожилых». Это я тоже мог бы себе позволить. Но тогда я постоянно сидел бы в городском парке или на площади, вместо того чтобы странствовать по океанам. А главное, я бы в такой резиденции никогда не узнал о воробьиной игре и, главное, не увидел бы, как летают фейные морские ласточки.

Ведь это не может не вызывать глубокого удивления. Что существует, к примеру, Транснистрия. Какими богатыми мы могли бы быть, если бы только этого захотели. Ведь мы уходим от мира, по-настоящему его не узнав. И если мистер Гилберн даже в этом усматривает комическое, то я считаю такое мнение циничным.

Комическое, впрочем, для своего воплощения пользуется, конечно, и мною. Потому что опять-таки: хотя теперь, в старости, я действительно много где побывал. Но в гаванях я всегда лишь стою возле леера, на палубе мостика или на шлюпочной палубе, как если бы хотел еще раз своими глазами убедиться, как люди упускают мир. Я его держу у себя непосредственно перед носом, чтобы, вполне осознанно, не пытаться его ухватить.

Вместо этого постоянно – визитер. Впрочем, Татьяна мне принесла какую-то бумагу, которую я должен подписать: будьте так любезны, сказала она. На бланке вверху – наш корабль-греза.

Если вы будете так любезны это подписать.

Я ничего не сказал в ответ. Но если это принесет ей мир – что ж, пожалуйста.

Стоит мне закрыть глаза, я всякий раз вижу, как раздвигаю занавески. Я открываю окно. За ним дрейфуют над морем манты. Хотя ветра никакого нет.

Они выглядят как неуклюжие фонарики; похожи на китайских драконов, запускаемых в воздух. Ведь мой визитер ушел, так что я снова смог выйти на палубу, поскольку сейчас полуденное время. Все собрались, чтобы поесть, в «Вальдорфе». Или в «Заокеанском клубе», где ты получаешь почти то же самое, но должен обслуживать себя сам. В такое время вся шлюпочная палуба – для меня одного. Да и стальные двери так часто не хлопают.

Кельнеры все равно уже махнули на меня рукой. А Татьяне приходится убирать так много других кают, что ей мало-помалу надоела канитель со мной. Это вечное, как она выразилась, беганье за мной по пятам. Так что пусть это и длилось долго, на корабле-грезе нужно обладать бесконечным терпением, но победили в конце концов я и мой покой.

По крайней мере в том, что касается полуденного времени.

Само собой, выгоду из этого извлекаю не я один. В другое время мант постоянно фотографировали бы. Это затрудняло бы их парящее рядом-присутствие. Тогда они, вероятно, предпочли бы снова нырнуть в море, так что с корабля их никто бы больше не видел. Меня же они принимают. Я и в самом деле не представляю для них угрозы, я ведь только наблюдаю за ними. Потому они позволяют себе и дальше дрейфовать в воздухе. Но иногда это выглядит так, будто они машут мне своими колеблющимися грудными плавниками.

Странно только, как широко открыты их рты. Ведь, в отличие от моря, в воздухе никакого планктона нет. Так далеко от суши не летают и насекомые, которые могли бы насытить существо наподобие манты. Хотя они-то крупнее планктона. Ну уж как-нибудь. – Но, может, ветер гонит к ним какую-то пищу из воздуха. И они головными плавниками направляют ее к себе в рот, так что она застревает у них – есть у мант такое? – в бороде? А я могу видеть, как из жаберных щелей снова выходит воздух. Вероятно, манты фильтруют его. Или как, к примеру, растения добывают из солнечных лучей сахар, так же эти манты добывают его из воздуха. Или это называется «мантры», с «р»?

Клошар заполняет один кроссворд за другим, а я исписываю тетради, одну за другой. Что вы там, собственно, пишете? – спросил только что мистер Гилберн. Так что я внезапно смутился.

Ведь то, что я здесь делаю, уже не лишено некоторого сходства с фотографированием, которым занимаются пассажиры. Только они перегибают палку. Можно