поясе, словно услышал Дашины мысли и давал ей понять, что бегство — ужасная идея. Даша достала телефон, открыла чат с Видичем и начала набирать сообщение: «меня задержали в Ростове, везут в отделение номер…». У них был отдельный протокол на случай задержания, Даша надеялась, что успеет выяснить номер отделения и отправить Видичу прежде, чем телефон отберут. Патрульные были все ближе, они ускорялись, один почти перешел на бег, и тут Даша по-настоящему испугалась — ее никогда не задерживали вот так, агрессивно, но она слышала, как жестко менты скручивают активистов; и неважно — сопротивляешься ты или нет. Когда задерживали Родченко, она пыталась заснять одного из ментов, он вывернул ей руку и выбил плечевой сустав, а потом в отделении ей несколько часов отказывались вызвать скорую, обвиняли в том, что она симулирует травму.

— А ну стоять! — Мент кинулся на Дашу, оттолкнул ее и бросился куда-то вглубь рынка. Второй прыснул следом. — Стой, говорю!

Даша несколько раз выдохнула, в груди колотилось, она смотрела им вслед и тихо ругалась.

— Вот суки, надо же так напугать.

Из тени в проходной, в которую убежали менты, вдруг появился Матвей — счастливый, улыбка до ушей.

— Дашка! Ты только посмотри! — Он шагал к ней с мешком удобрений на плече и показывал на рисунок на упаковке. — Здесь буквально написано: «Двадцать кило отборных экскрементов!» С днем рождения, любимая мамочка! — Заорал он на всю улицу и захохотал; и вдруг замер, выпучив глаза, словно вспомнил что-то ужасное. — Черт.

— Что такое?

— Кажется, у меня позвонок защемило, — сипло сказал он. На лбу выступила испарина, брови сошлись на переносице. — Дашка, бля, я пошевелиться не могу.

— Ты прикалываешься?

Он покачал головой.

— Зараза, я совсем забыл, у меня же грыжа межпозвоночная. Мне тяжести поднимать нельзя.

— Матвей, хорош стебаться, не смешно.

— Я не стебусь, — сказал он сквозь стиснутые зубы, — по мне похоже, что я стебусь? Я по ходу смехом сломал себе позвоночник.

— Ты не смехом его сломал, ты мешок зачем-то на себе прешь. Чего ты вцепился в него? Бросай.

— Сейчас, — он начал осторожно стягивать мешок с плеча, и Даша услышала, как глухо, как сухая ветка, хрустнула его спина. Матвей застонал и по-старчески подпер поясницу рукой. Он стоял наклонившись буквой «г», тело его образовывало идеальный прямой угол, хоть сейчас в учебник по геометрии. Капли пота текли по лицу, скапливались на носу и падали на асфальт. Он кряхтел и шмыгал носом.

— Проклятые удобрения. Не могу разогнуться.

— Угу, удобрения виноваты, — Даша огляделась. — А «Самурай» где?

— На парковке, с той стороны.

— Дойти сможешь?

— Шутишь? Я двинуться не могу. Тебе придется подогнать ее сюда.

— Не, так не пойдет, у меня права давно истекли, если за рулем поймают — хана экспедиции.

— Я, конечно, не эксперт, Дашуль, — сказал Матвей, все еще стоя в позе буквой «г», словно уронил что-то на асфальт и теперь пытался найти, — но, кажется, у нас не очень много вариантов.

Глава пятая

2000

Водить машину Дашу научил Матвей. В восемнадцать он купил себе «жигуль», «семерку», черного цвета. Когда машина вела себя хорошо и заводилась с первого раза, он называл ее «ниндзя», но если она барахлила или не заводилась — он грустно вздыхал и спрашивал: «ну шо, говнимся сегодня, да?» и весь день называл ее «говниндзя».

Иметь машину — даже такую — в их краях и в те времена было привилегией, и, разъезжая по местным дорогам, Матвей чувствовал себя первым парнем на деревне. Он и был первым парнем. Своего ниндзю он совершенствовал как мог: установил ксеноновые фары, «чтобы слепить лохов», наглухо затонировал все стекла, включая лобовуху, «чтобы лохи не оскверняли роскошный салон своим плебейским любопытством», и засобачил самую мощную акустическую систему, сабвуферы которой, если выкрутить тумблер громкости на максимум, «были способны вызвать тахикардию у всех лохов в округе». Это, опять же, по словам Матвея; он любил приукрасить.

Даше было семнадцать, после школы она брала у матери деньги «на репетиторов», но вместо занятий тратила их на развлечения и на бухло. Пить она не любила, ей важен был сам процесс конвертации материнского доверия в бунт, в пустоту. Вечером она шла в автосервис, где работал Матвей, и они вместе, распив купленные Дашей бутылки пива или чего покрепче, «верхом на ниндзе» возвращались домой.

Даша любила ниндзю и вообще машины. Тогда, в семнадцать, ей казалось, что именно личное авто знаменует для человека переход во взрослую жизнь, и в глубине души она лелеяла мечту когда-нибудь заиметь машину и сбежать из дома. Машина — вот настоящий дом. Матвей, конечно, видел, как младшая смотрит на ниндзю, и замечал, что ей нравится проводить время в автосервисе. Причем она не просто наблюдала — она любила разбираться в устройстве авто и вскоре, как и он сам, могла по звуку мотора определить проблему.

— Эх, малая, не будь ты такая умная, я бы шефа попросил тебя к нам взять, — смеясь, говорил Матвей.

— Так может и попросишь?

— Тебе оно не надо, — серьезно отвечал он. — Тут болото, коготок увяз — и все, пизда рулю. Посмотри на Романыча, он двадцать лет назад пришел «подзаработать» — и с тех пор торчит.

— А ты?

— А что я?

— Тоже увяз?

— Еще как, — кивнул он, — но мне — можно, я же барон Мюнхгаузен, — подмигнул ей и изобразил как тянет себя за волосы.

Их общую с Матвеем юность Даша описывала так: ему достались права, ей — обязанности. Мама часто говорила: ой, Матвей обалдуй, что с него взять, а вот ты, Дашенька, светоч разума и опора семьи, вся надежда на тебя. Словами не передать, как это злило. Как будто Матвей уже только потому, что родился первым, имел привилегию быть кем захочет: хоть бесом, хоть зеком, хоть Ланселотом. А у нее права не было, только