Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подстегивая самолюбие, жадно думая о будущих счастливых днях, стоял Таутан на краю аула и прислушивался к веселым песням, доносившимся из дома Байбола. Странно, он не находил в них ничего предосудительного, ничего крамольного, как это ему обычно легко удавалось, наоборот, они ласкали его слух. Апырмай, до чего же красиво поет! Кто же он, этот зычноголосый? Уж кого-кого, а певцов и домбристов в их ауле хватает. В молодости Таутекен тоже на домбре тренькал и песни, бывало, мурлыкал. В школьной самодеятельности декламировал стишки. Правда, в суть трескучих стишков он не вникал, но читал громко, надрываясь, и ему было приятно сознавать, что он вот читает, а его все слушают, да еще и в ладоши хлопают. Э, что там говорить, нынешний Таутан, день-деньской просиживающий в конторе за счетами, когда-то тоже был молод и горяч и увлеченно бегал за каждой юбкой. Это он теперь не питает слабости к огненной водице, а между двадцатью и двадцатью пятью лакал, не разбираясь, все подряд. Тогда водка и вино были роскошью. Попробуй найди. Вот он и околачивался возле самогонщиков на станции. Нет, грешно жаловаться, пожил Таутан в молодости неплохо. Есть, что вспомнить. И за девками, слава богу, походил-побегал, не одной длиннополой в любви вечной клялся. Правда, победами да любовными утехами хвастать особо не приходится. Однажды он пощупал было одну русскую молодуху на станции, но она, дура, закатила ему оплеуху. С русскими бабами не знаешь, как себя вести. Чуть что — руки в ход. Казашки, те только языками, как змеи, жалят. А, впрочем, если по правде, не везет ему на баб. Ведь и сейчас клокочет в нем мужская сила, а толку-то… Вон Бекбаул с толстухой Сейтназара снюхался и хоть бы что. А Таутану приходится довольствоваться женой, плоской и бесчувственной, как доска. Ох, и в любви справедливости нет… А молодежь развеселилась, на всю степь горланит. Теперь до утра не угомонятся. Эх, жизнь! Так и проживем свой век в бестолковой, бессмысленной суете, не испытав твоих радостей, не вкусив сполна твоих соблазнов…
Темной ночью стоял одиноко Таутан на краю аула, слушал, вытянув шею, песни аульной молодежи и грустно вздыхал. Он уже решил было пойти в тот дом, где пировали, поздравить сестру Байбол. а, утешить душу за дастарханом, но вспомнил про толстую пачку за пазухой, тревожно оглянулся и нехотя поплелся домой.
* * *
Проснулся он в испуге. Было еще рано, за окном едва брезжил рассвет. Из передней доносилась крикливая ругань. Жены рядом не оказалось. Похоже, поднялась чуть свет и теперь с кем-то отчаянно бранилась. И чего этим длиннополым не хватает? Его баба тоже не из тихих, палец в рот ей не клади, значит, надолго базар затеяли, о сне и думать нечего. Таутан натянул толстое атласное одеяло на голову, с досадой отвернулся к стене. Да хоть глаза друг другу повыцарапайте, подумал он, а мне выспаться надобно. Посопел, покряхтел, губами пожевал, стараясь не вспугнуть приятную дрему.
Со страшной силой распахнулась дверь спальной, будто кто-то норовил сорвать ее с петель, и тогда Таутан, красный от возмущения, с яростью отшвырнул одеяло, вскочил, белея в сумраке исподним. Он не сразу сообразил, что здесь происходит, и, протирая заспанные глаза, заорал:
— Эй, сволочи, какого черта тут хай подняли! Почему спать не даете?!
Жена стояла у порога. Голос ее дрожал.
— Разве я виновата?.. Говорю, говорю этой бесстыднице, аона… Дело, говорит, срочное есть…
— У кого дело, пусть в контору приходит, а не ко мне в спальню!
— Ах, вон как! С постелью не желаешь расставаться, неженка, а?! — Рослая женщина в длинном, широком платье, в черном, шелковом платке на плечах оттолкнула растерявшуюся жену Таутана и решительно подошла к постели.
Когда Сейтназар был еще в силе, Нурия Частенько бывала в доме главного бухгалтера. В последнее же время Таутан велел жене прекратить отношения с опальным домом бывшего баскармы, а чуткая, гордая Нурия, должно быть, догадываясь об этом, посчитала ниже своего достоинства приходить к ним. Сейчас Таутан вдруг понял, что неспроста пожаловала с утра пораньше строптивая жена бывшего председателя. На всякий случай забрался в постель, неуверенно промямлил:
— А, это ты… Что тебя чуть свет пригнало?
— Прости, конечно, что такому молодцу сон нарушила… — Нурия усмехнулась, сложила полные руки на высокой груди. По голосу чувствовалось, что сдерживала себя с трудом. — Твоя дуреха такой лай подняла… через порог не пускает. А уж мне, поверь, никак шуметь не хотелось.
— Она права. Я, почтенная, терпеть не могу, когда меня будят.
— Смотри-кось, какой важный, а?! С каких пор такая спесь?
Таутан сел, скрестив ноги, прикрылся по плечи атласным одеялом. Сон мигом прошел. С бабой ругаться — удовольствия мало. А эта явно напрашивается на скандал. Вон, в какую позу встала: ни дать, ни взять — батыр! Все окно загородила, хочет, чтобы он на нее полюбовался, что ли?! Нужна она ему! Таутан ненавидел не только Сейтназара, но и его высокомерную жену. Правда, раньше он всеми силами скрывал свою неприязнь к ней, а теперь нечего Таиться. Что она, думает испугать сына Мангазы?! Не на того напала! Он и грозного мужика запросто втоптал в грязь. С Мангазином шутки плохи!
— Эй! Ты тут горло не дери, поняла? — Таутан от возмущения даже Заерзал. — На кого голос повышаешь? Говори, что надо, и мотай отсюда! Некогда мне с бабой трепаться!
— Ну, и скажу! — Нурия, дрожа от ярости, надвинулась на Таутана. Она размахивала руками прямо перед его носом. Лицо ее пылало. — Ты, кривоносый! Ты, паскуда! Это ты кляузы на моего мужа строчил! Ты его травил!.. А ну, покажь, чего достиг, чего добился, пес паршивый!
Таутан растерялся, откинулся на подушку.
— Эй, ты рукам волю не давай! Совесть-то имей, почтенная! Ты
