– голос Людмилы дрожит и теряется.

- Где, где… спит, небось, после вчерашнего.

- Потап – это наш… патологоанатом… он занимается вскрытиями… и вообще… но он порой…

- Запивает. Точнее он порой бывает относительно трезв, главное, поймать момент, - Захар кривится, пытаясь скрыть раздражение. – Вчера к вечеру вовсе уж был невменяем. Сегодня… тело пришлось мне принимать. А Потапа я не видел. Полагаю, отходит. И если дождемся, когда Потап протрезвеет, то вскрытие состоится. Если…

- Нет, - Бекшеев покачал головой. – Не будем отвлекать человека. Завтра к вечеру подъедет специалист. Он и займется делом.

Совпало?

В жизни порой случаются презанятнейшие совпадения. Хотя можно ли считать совпадением чью-то смерть? Знаком судьбы?

Или…

Просто осень?

И змеи уходят в спячку?

- Могу я просто взглянуть на тело? – Бекшеев обеими руками оперся на трость, перенося вес тела на здоровую ногу. – Предварительно? И на вещи?

Женщина.

И довольно молодая. Она кажется спящей и во сне даже улыбается. Глаза закрыты. Руки вытянуты вдоль тела.

- Знаете её? – Бекшеев заставляет себя смотреть.

Странно.

Он видел много мертвецов и куда более отвратительных. Взять хотя бы тех, в доме, в приграничной деревушке, воспоминания о которой Бекшеев с радостью выбросил бы из головы. Почему же сейчас ему и жутко, и мерзко? На теле нет ран и порезов. Оно… почти живое.

Может, в этом сходстве и причина?

В том, что женщина слишком даже живая.

- Северцева, - глухим голосом произносит Людмила и отворачивается. Рука её взлетает к глазам, спеша смахнуть проступившие слезы. – Северцев Инга… отчества не помню. Она… позавчера приходила. Приходила позавчера…

- Была, - соглашается Захар. – А сегодня вот…

Темные волосы. Кожа бледновата, но загар есть, такой вот, который на лице и шее, еще на руках до самых плеч, от которых руки укрывала одежда. И потому руки выглядят пришитыми к телу.

- Я раздел её… искал следы. Жандарм присутствовал! – поспешил заверить Захар. И Бекшеев кивнул. Позже он объяснит, почему не стоило трогать тело.

Сейчас упрекать уже поздно.

На левой руке покойницы выделяется желтое пятно, настолько яркое, что приковывает взгляд.

- Муж у неё, - Захар замечает и решается развернуть эту руку. – Изрядная скотина. Частенько бил.

И Людмила кивает, подтверждая.

- Она сюда и заглядывала, когда совсем уж плохо становилось. Мазь брала, от синяков.

- А жандармерия что? – Бекшеев стиснул рукоять трости.

Синяк был не один. Просто тот, на руке, самый яркий. А вот на ребрах почти уже исчез, его и заметить можно, лишь хорошо приглядевшись.

А вот на ногах, выше колена, еще синие, свежие совсем.

- А что жандармерия? Что они могут-то? – Захар мертвую отпустил.

- Не знаю… задержать?

- Чтобы кого-то задержать – повод нужен. Вам ли не знать.

- А…

- Она отказывалась писать жалобы, - тихо произнесла Людмила. – Они часто отказываются… почти все… Приходят вот с синяками и ушибами. Порой с трещинами в ребрах. С отбитыми почками… с сотрясениями, после которых стоять на ногах не могут. И говорят, что сами упали. А стоит… завести… что заявление, жалобу… что обвинить…

Людмила качает головой.

- Никогда этого не понимал, - Захар продолжает осматривать тело и морщится.

- Вы мужчина.

- Зато вы женщина. Донесли бы, чем это заканчивается…

- Пытаюсь. Но… понимаете, здесь все так живут. Это норма.

- Это не может быть нормой!

- Не для них. Они росли и видели, как отец бьет мать… точно так же, как видели это их матери. И матери матерей. Они не знают, не представляют другой жизни. К тому же война была.

- И что?

- Мужчин осталось мало. Много меньше, чем женщин. Может, сейчас разница не так сильна, но… когда соседка одинока, и вторая тоже, и третья… а у тебя есть муж, то становится страшно его потерять.

- Настолько, что лучше позволить себя убить?

- Да, - ответ Людмилы был тих и тверд. – Для них – да… это… это на самом деле отвратительно. И… я вот ничего не могу сделать. Если я попытаюсь давить… попробую вызвать полицию, то… они больше не придут. Будут терпеть и синяки, и сотрясения. И все это закончится смертью.

Она обняла одну дрожащую руку другой и отвернулась, скрывая слезы.

- Дуры, - буркнул Захар. – Бабы – дуры… извините… я не про вас.

Почему-то извинение показалось лукавством.

И про неё тоже, про ту, что молчанием своим и не желанием что-то менять, потворствует… чужая мысль, но ясная, режущая. И Бекшеев забирает её тоже.

После. Подумает.

Надо всем.

- С чем она приходила? – спросил он, отводя взгляд от мертвой женщины, в наготе которой чудилось нечто донельзя постыдное.

- С беременностью, - Людмила произносит это не сразу. – Она… совета хотела… у нее и прежде случались беременности. Но все… обрывались.

- Кулаком, - мрачно добавил Захар. И по тяжкому вздоху Людмилы Бекшеев понял, что тот прав.

- Я просила её уйти от мужа. Обещала помощь. Переезд… у меня есть знакомые, которые приняли бы. Устроили бы на работу… да и в целом поддержали бы. Но…

- Отказалась?

Людмила молчит. И это молчание подтверждает слова. Когда она расклеивает слипшиеся губы, голос её звучит жалко:

- В этот раз срок был большим.

- Не заметно, - Бекшеев еще раз посмотрел на женщину. Ни живота, ни иных признаков.

- Шестнадцать недель… её муж как раз уезжал. Позвали куда-то на заработки. Она почему-то решила, что эти заработки его изменят. Но…

- Вы сомневались.

- Да ну, какие могут быть сомнения. Как был уродом, так и остался бы, - Захар положил руку на живот и поморщился. – Мертвая. Ничего не слышу, но тут Людмиле можно верить. Может, у нас по каким-то вопросам и расхождение взглядов, но специалист она отличный.

- Спасибо.

- Это не похвала. Факт…

Людмила чуть морщится. И Бекшеев улавливает эхо обиды. Ей хочется не фактов, а именно похвалы. Но вслух Людмила говорит иное:

- Плод отставал в развитии. Сказались и предыдущие выкидыши, и её нервозность. Она… женщины, подобные ей, подвержены эмоциям. Да и питание плохое… я спросила, почему она не пришла раньше. Я бы выписала ей витамины. Да я бы просто дала ей эти витамины! Но… с ними сложно.

- Точно. Никогда не понимал, что у таких дур в