У ворот в жилой комплекс обосновался бездомный. В железной коробке для еды болталась мелочь, похожая на семена кунжута, которыми посыпали вареный рис. Бездомный руками перекладывал увечные ноги. Сыци присела на корточки так, чтобы лицо бездомного оказалось на уровне ее глаз, со звоном высыпала мелочь из кошелька в ладонь и сунула ему в руку. Бездомный спрятал монеты, а потом распрямился и постучал культей правой ноги по асфальту. Он без конца повторял: «Милая девушка, желаю море счастья и долгих лет жизни, море счастья и долгих лет жизни». Сыци улыбнулась. Сквозняк растрепал ее волосы, и прядь приклеилась к гигиенической помаде на губах. Она бесконечно верила в то, что говорит, когда благодарила нищего.

Когда они сели в такси, Ли Гохуа сказал: «Ты умница, мама с папой хорошо тебя воспитали. Ты не в курсе, а Сиси уже взяла под опеку пару куколок, играет в семью, но больше этому попрошайке ничего не давай. Я, можно сказать, почти знаменитость, и нам вдвоем негоже болтаться у ворот, нехорошо это». Сыци ничего не говорила, просто убрала волосы с губ, затем прикусила кончик прядки, и чуть смоченные слюной волосы шуршали во рту. Она размечталась: это шуршание – шорох опадающих листьев, мимо течет широкая река, покрытая слоем желтой листвы, и если ее тело поплывет по течению, то наверняка будет такой же звук. Учитель все еще продолжал молоть какую-то чушь про «детишек», которых усыновила Сиси, и он стал «дедушкой». Сыци внезапно засмеялась. Учитель спросил, над чем она смеется. Ни над чем. Ты правда меня слушаешь? Слушаю. Сыци, не выпуская изо рта кончик прядки, подумала про себя: «Вы правда хотите, чтобы я вас слушала?»

В квартире кладовка выполняет ту же роль, что сарай в загородном доме. Ли Гохуа из тех людей, которые скупают все виды овощей, когда их посылают в супермаркет. Иногда ему казалось, что зарабатывание денег и коллекционирование всего подряд – лучшая метафора другой стороны его жизни. Он всегда говорил школьницам: «Хочу показать тебе кое-что интересное». Сердце его заходилось от волнения, поскольку скрытый смысл этой фразы был слишком очевиден, но никто никогда его не замечал. Он выбирал девушку, которую собирался отвезти в секретную квартирку, и приглашал ее взглянуть на портрет японской красавицы. Красавица читала книгу, изогнув брови полумесяцем. Пока школьница пытались осознать сюжет картины, он одной рукой хватал ее сзади за запястья, протягивал вторую руку и приговаривал: «Посмотри. Это ты. Ты знаешь, как сильно я скучал по тебе еще до твоего появления?» Девочки плакали, пока он тащил их в спальню. А красавица на двери гостиной всегда улыбалась, ее лицо заливалось румянцем и ничего не выражало.

Ли Гохуа лишь однажды возил Сыци в свой загородный дом в Нэйху. Сарай там был набит всякими диковинами. Стоило открыть дверь, как в помещение проникал свет, который ложился на пол золотым параллелограммом. В ряд громоздились деревянные скульптуры богини Гуаньинь размером с ребенка, одна наваливалась на другую, и порой новеньким даже откалывали нос. Бесчисленные Гуаньинь, разделенные перламутровыми ширмами и сучжоускими вышивками с изображением множества ребятишек[60], а еще вековыми слоями пыли, улыбались Сыци из глубин сарая. Она почувствовала укол стыда и небрежно бросила: «Я не понимаю». Он схитрил: «Я же учил тебя писать сочинения, как ты можешь не понимать. Ты же такая умница!» Сыци всерьез задумалась, а потом сказала: «Мне кажется, думать, что можно превратить хорошо воспитанного человека в аморального, – самое жестокое заблуждение. Возможно, мне смутно что-то и казалось странным, но я говорила себе, что даже это ощущение неправильное, и больше уже не испытывала ничего подобного». Ее уверенный и смелый голос снова ослабел: «Возможно, самое гнусное – позволить себе невинно опускаться».

Он обещал отвезти ее в загородный дом, но на самом деле отвез только на кровать в гостевой спальне на втором этаже этого дома. Учитель снова притворился спящим, а Сыци продолжила говорить, небывало долго, словно ее никогда в жизни не перебивали: «Раньше я знала, что я особенная девочка, но я не хотела выделяться своей внешностью, мне всего лишь хотелось быть такой же, как Итин. По крайней мере, когда окружающие хвалят острый ум Итин, мы все понимаем, что это чистая правда. Если я вырасту такой, то никто не заметит меня. Раньше мы с Итин обсуждали, что вы нам нравитесь, учитель, потому что мы считали, что вы из тех, кто может “заметить”. Ну, в любом случае из тех, кто может наизусть прочесть “Песнь о вечной печали”[61]».

В понедельник он возил ее в отель, в названии которого было слово «радость», во вторник в отель, в названии которого было слово «полный», в среду в отель, в названии которого было слово «золотой». Можно ехать хоть в отель «Полный золотой радости», хоть в «Радость, полную золота», на островах можно проявить беспечность, все равно что лунатику ходить по дому, совершенно неопасно. Можно говорить о книгах, до хрипоты срывая голос. Литература так прекрасна!

В тот раз она спросила, кто она ему. Он в ответ сказал только четыре слова: «Тысячи людей тычут пальцем»[62]. И вам все равно? Помнится, учитель ответил: «Сначала было не все равно, но мне редко что-то нужно от других, в итоге стало все равно». Он впервые взял ее за руку на улице и сам выглядел до ужаса храбрым. Хотя было уже очень поздно и в переулке не могло никого быть. Она подняла голову, взглянула на полную луну, и внезапно на ум пришли фразы типа «клянусь небом и землей». Они вернулись в его квартирку, учитель лежал на ней, а ей казалось, что лунный свет обжигал тыльную сторону ладони, оставляя следы в форме рук учителя. Ей пришло на ум, что фраза «тысячи людей тычут пальцем» – чистой воды клише, можно перекроить и сделать «тысячи глаз смотрят», «тысячи ножей режут на куски». В любом случае учитель всегда воспроизводит слова из словаря идиом, который хранился у него в мозгу. Сыци это нравилось.

Когда Ли Гохуа уезжал в Гаосюн, Сыци каждую ночь посылала ему сообщение с пожеланием спокойной ночи, потом отворачивалась, выключала свет, опускала голову на подушку. В комнате сгущалась тьма, и свет экрана падал на лицо, выделяя надбровные дуги, крылья носа и ямочки на щеках. Пока взвешивала слова, она невольно наклоняла голову, и волосы рассыпались по подушке, издавая звук текущей воды и золотого песка. Голова все глубже тонула в подушке. Тон сообщения напоминал сочинения, которые она когда-то писала в средней школе. Она желала спокойной ночи, но сама боялась спать, боялась своих снов. Она смотрела на свои руки на одеяле и невольно сжимала «светящуюся жемчужину»[63], которую ей подарил учитель и которая якобы помогала засунуть. Жемчужина напоминала полную луну, чей свет пробивался через листву в пасмурный день, окрашиваясь в нефритовую зелень. Вот только полная луна была слишком близко, и все кратеры и рубцы на ее поверхности были видны слишком хорошо.