В последнее время, возвращаясь в Гаосюн, учитель привозил подарки жене и Сиси, но чаще всего это были парадные халаты императорских особ, найденные в антикварных лавках. Облачение отстирывали, раскладывали на полу, и желтый[64] узорчатый шелк, напоминавший формой иероглиф «большой»[65], казался не менее великолепным, чем ковер из тигровой шкуры. Сиси взглянула и сказала: «Папа сам хочет что-то себе в коллекцию, а подарки нам с мамой – предлог». Его жене при виде такого подарка стало горько, она чувствовала, что никогда не поймет человека, с которым делит супружеское ложе. Одежда мертвецов! А некоторых еще и обезглавили! Она всегда с горькой усмешкой говорила: «Мне такого не понять, ты бы забрал с собой да изучал». Жена учителя не понимала, что это была печаль иного толка – предчувствие боли. Всякий раз затея учителя Ли проваливалась, он проявлял покорность и послушно сворачивал парадное одеяние. А в следующий раз когда привозил очередной подарок, то почти верил, что жене понравится. Тебе не нравится желтый цвет одеяний императрицы, а что насчет золотистого оттенка платья второстепенной жены? Если и этот не по душе, может быть, коричневатый халат наложницы?[66] Он снова и снова увозил непонравившиеся одеяния и складировал в своей тайбэйской квартирке и в конце концов почти рассердился на супругу за то, что она вечно недовольна его подарками, но потом передумал и простил ее.

Каждый раз, когда жена учителя получала от него подарок, страх, живший в ее сердце, находил выражение в печали. Печаль для нее была как минимум здоровым чувством, которое подтверждало, что она все еще любит этого человека. Он и много лет назад не умел дарить подарки. Когда они впервые вдвоем вырвались за границу, он на местном блошином рынке накупил каких-то антикварных вещиц, которые лично ей казались просто хламом. А это было их свадебное путешествие. Потом он начал работать на подготовительных курсах, мгновенно стал знаменитостью, начал зарабатывать и однажды притащил ей тарскую цветную керамику со словами: «Три основных цвета – желтый, зеленый и белый, но, разумеется, цветов тут больше, просто “три” в китайской культуре означает “много”». И только когда она вслед за ним произнесла, как мантру, «желтый, зеленый, белый», он выпустил вещицу из рук. «Это тебе».

На протяжении всех этих лет жена учителя не могла поверить, что он с таким упрямством балует их дочь. Когда Сиси исполнилось десять, отец купил ей джинсы, которые стоили больше десяти тысяч юаней, а когда она пошла в седьмой класс, то получила дизайнерскую сумочку. Жена учителя не позволяла себе сердиться, потому что так она на его фоне выставит себя в дурном свете. Она спросила, может ли он попросить кого-то из коллег по подготовительным курсам подтянуть Сиси, он ответил двумя словами: «Там плохо». У нее зародилось смутное ощущение, будто бы муж говорит о том, что коллеги нехорошие люди, а не о том, что это плохая идея. Она спросила: «У вас в коллективе есть плохие люди?» – «С чего вдруг? Такие же, как я, обычные». Он потрепал ее по волосам. От постоянных окрашиваний волосы стали сухими. Учитель улыбнулся жене: «Я постарел». – «Ну, если ты постарел, то и я тоже». – «У тебя красивые глаза». – «Что ж красивого в старухе?» Ли Гохуа снова улыбнулся, а про себя подумал, что хотя бы глазами она напоминает дочь. Волосы у нее словно рисовая шелуха, а у девочек они мягкие и ароматные, как свежесваренный рис, его гарнир и основное блюдо. Жена понимала, что он так и не научится выбирать подарки. Чем дольше Сыци держала его в Тайбэе, тем сильнее ему хотелось вернуться в Гаосюн с подарками жене и дочери. Не для того, чтобы загладить вину, он просто был очень счастлив.

После того как девочки уехали на север учиться, жизнь Ивэнь утратила краски. Она начала мотаться с мужем в командировки. Больше всего ей нравилось сопровождать его в Японию. Он уходил на работу, а Ивэнь покидала их квартиру в токийском районе Гиндза и бродила по улицам. Япония – классная страна, у всех на лицах написаны списки дел, все торопятся, будто опаздывают к родственникам на свадьбу или на похороны. Зеленый сигнал светофора горел девяносто секунд, но японцы успевали быстрым шагом перейти дорогу за десять, а Ивэнь плелась медленно-медленно, расходуя все эти девяносто секунд. Ей казалось, что ее заботы растворялись в людском потоке и можно целых полторы минуты идти по зебре: черная полоска, белая полоска, черная полоска, белая полоска… Она впустую теряла массу времени, но впереди еще ждала такая долгая жизнь, которую нужно было как-то потратить.

Ивэй всякий раз, приезжая в Японию, встречался со своим приятелем, с которым вместе учился в Штатах. Они говорили между собой на английском, а потому Ивэй звал друга на английский манер Джимми.

Он приглашал Джимми в гости и всегда из ближайшего суши-бара заказывал три «бэнто»[67]. Японские вкрапления в английском. Бэнто доставляли вместе с лаковой посудой цвета киновари, с изображением сосны, бамбука и сливы в золоте. Сосна извивалась, как волосы на груди Ивэя. Бамбук был узловатым, как его пальцы. Цветы сливы, намертво приклеенные к ветке, напоминали его улыбку.

Джимми был невысоким и худым. Он очень долго жил в Японии, но все равно выглядел чужаком, непонятно даже почему. Может быть, дело в двух верхних незастегнутых пуговицах или в том, что, кланяясь, он не слишком плавно сгибался, а может быть, в том, что называл его жену Ивэнь. Сегодня Ивэй рассказал ей, как после окончания университета надеялся, что Джимми станет работать у них в компании, но он слишком умный, так что нельзя и вообразить, что он захотел бы остаться у Ивэя в подчинении. В Японии Ивэнь просто тупо должна была играть роль хорошей жены, а Ивэй действительно позволял ей быть исключительно женой. Но сегодня Ивэй принес домой бутылку дорого японского саке, и Ивэнь смотрела на продолговатую коробку с таким выражением лица, с каким смотрят на гроб родственника. Вечером после работы к ним с визитом нагрянул Джимми; увидев стол, уставленный всякой снедью, он громко спросил по-английски: «Бро, почему ты так редко приезжаешь в Японию?» Ивэй рассмеялся, словно цветок сливы, который не знает, что остался последним на ветке. Ивэнь нравилось, когда к мужу обращались «бро», хлопали по плечу, ударяли кулаком о кулак, как будто в чужой стране она сталкивалась с еще одной чужой страной. Ивэнь словно бы очнулась только тогда, когда после ужина муж велел ей принести бутылку.

Ивэй поднялся на верхний этаж, чтобы принести Джимми подарок, привезенный с Тайваня. Ивэнь извинилась, поднялась с места и пошла из столовой на кухню. Деревянная коробка теперь напоминала невообразимо маленький детский гробик. Джимми остался сидеть за столом. Ивэй с верхнего этажа видел, что Джимми пялится вслед его жене. Когда та присела, чтобы распаковать коробку, то обнажилась полоска белой плоти в самом низу спины. Смутно можно было различить выступавший копчик, а если перевести глаза ниже, то можно было мысленно прочертить и линию между ягодиц. Его вотчина. Это его вотчина. И там тоже его. Ивэй внезапно почувствовал, что хватается за перила, как за палку. Но он спустился как ни в чем не бывало. Вино налито. Закуски на столе. От воспоминаний об университетском братстве разговор перешел на якудза[68], а с суши – на массовые самоубийства жителей Окинавы во время Второй мировой войны. Голос Ивэя звучал все громче и громче. Ивэнь казалось, что каждый раз, когда они чокаются, стопка разобьется.