и снова, в который уже раз, рассказывает о бугском шаре, о походе Кихара, о находке Хаузена, о космонавтах и о том, что нужно искать; он обязан искать и Рахим должен помочь ему в этих поисках.

...Они уходят под вечер, договорившись через два дня встретиться в Узунабаде. Рахим провожает их до переправы. Югов машет рукой с «качелей» — трос прогибается, и пенистые брызги, ударяя в перекладину, вспыхивают на солнце разноцветными крохотными фонариками...

В кузове грузовика было холодно; пронзительный ветер свистел в ушах, забивался в рот и в нос. Свет фар выхватывал то белые столбики на краю шоссе — они тянулись у самого обрыва, то уродливо изогнутые стволы каких-то фантастических деревьев, приткнувшихся на склоне крутой горы, уходящей над их головами в самое небо; то красные отвалы охры, то желтые глыбы известняка, нависшие над дорогой. Иногда выныривала из ночной тьмы горбатая тень верблюда; кося кровавым глазом, он проплывал мимо, как в кадре немого кино. Изредка попадались встречные автомашины.

Уклон становился все круче, теперь машина шла на второй скорости, тяжко покряхтывая на глубоких ухабах, выбитых весенними дождями...

Югов с зажженной трубкой присел за кабину. Серебров устроился на баллоне и подремывал под рокот мотора и однообразное поскрипывание расшатанного кузова.

Машина выехала к руслу Кызылдарьи; слева от шоссе потянулась широкая каменистая пойма реки, справа — низкие горы с какими-то непонятными фигурами, вытесанными в известняке — происхождение их очень занимало профессора.

Вдали замелькали огни Узунабада; машина круто свернула и, прошуршав старенькими баллонами о гальку, скоро остановилась перед чайханой.

В чайхане над огромным медным самоваром горела керосиновая лампа; такая же лампа висела на гвозде, вбитом в ствол карагача, раскинувшегося над заросшим хаузом[4]. Несколько посетителей лениво потягивали чай, сидя на пыльном коричневом паласе и время от времени перебрасываясь двумя-тремя фразами.

Хозяин, толстый и красный, как и его медный самовар, в широченной рубахе, подпоясанной на отвислом животе цветастым платком, скрученным в тугой жгут, подскочил к машине и, суетясь больше, чем того требовал случай, помог профессору и Сереброву спрыгнуть на землю.

Забегая вперед и низко кланяясь, он провел гостей на веранду — самое почетное место в чайхане.

— Садитесь здесь... Вот сюда, пожалуйста, — говорил он, елейно улыбаясь. — Какой чай пить будете?

— Зеленый, — сказал Югов, снимая шляпу и обмахивая ею лицо. Серебров лег на живот, с удовольствием распрямил одеревеневшую спину.

Чайханщик осторожно провел по паласу тряпкой — смахнул хлебные крошки и суетливо нырнул внутрь чайханы.

Там, за ситцевой занавеской, сидел Джелял. Он был гол по пояс, пил чай и вытирался мохнатым полотенцем.

— Они, — сказал Юлдаш-ака.

Джелял подошел к окну.

— Эти?

— Они, — повторил чайханщик. Он наполнил чайники и, высоко держа их над головой на подносе с грудой желтого плавленого сахара, выбежал из комнаты.

Джелял снова удалился за занавеску. Потом он лег спать, а когда Юлдаш-ака закончил уборку и выпроводил Карабека, вышел из своего укрытия и подозвал хозяина.

— Нужен хороший конь, — сказал Джелял.

Юлдаш-ака сделал выразительный жест большим и указательным пальцем — это должно было означать, что для покупки коня необходимы деньги.

Джелял кивнул и бросил на стол пачку двадцатипятирублевок.

...Ночью Сереброву плохо спалось. Он часто просыпался от неприятного и тревожного ощущения, словно кто-то упорно смотрит на него из темноты... Несколько раз всплывало загорелое лицо Рахима — постепенно расплываясь в голубоватом тумане, оно вдруг превращалось в лицо чайханщика. Скаля зубы и лукаво улыбаясь, чайханщик кланялся ему часто-часто, как китайский болванчик... «А я что-то знаю, а я что-то знаю», — словно говорило это лицо.

Затем выскочил маленький, суетливый гном с большой чалмой на голове и маузером в далеко вытянутой, тонкой ручонке. «Я Аламбек, — говорил гномик, играя маузером. — Я тоже знаю. Знаю, знаю...»

Серебров отмахнулся от него, как от надоевшей мухи. Но гномик упрямо прыгал перед ним на тонких ножках — мелькала большая чалма и полосатые штанишки...

...Югов едва растормошил его на рассвете.

— Ну, Николай, и сон же у вас! — удивился он. — Подымайтесь!..

Серебров сел на постели, провел растопыренной пятерней по взъерошенным волосам. Неприятный осадок от ночных видений остался и после пробуждения.

В мертвой петле

Поливая водой из графина лицо и голую грудь, Сноу сказал:

— Бросьте валять дурака. Это же бессмысленно. Ну, предположим, вы скажете обо всем Югову, предположим, меня арестуют, хотя, должен заметить, что сделать это совсем не так просто, как вам кажется. Но предположим... А потом?.. Вы живете только сегодняшним днем и не видите дальше собственного носа. Потом, вместе со мной на тот свет отправятся ваша жена и ваш сын. Вы, надеюсь, не забыли договоренности?..

Хаузен протестующе поднял руку, но Сноу сделал вид, что не заметил его жеста.

— Югова, этого чудесного старика, конечно, тоже придется убрать, — продолжал он. — Видите ли, Югов стал политической фигурой... Мои ребята устроят все наилучшим образом, поверьте мне. Уж коль скоро секрету Караташа не суждено попасть в наши руки, мы сделаем все возможное, чтобы он вообще не попал ни в чьи руки. И, наконец, ваша жизнь... Ваша жизнь, милейший доктор Хаузен...

У него были вкрадчивые движения и скользящая многозначительная улыбка — о, этот Сноу умел больно ранить!..

— Вы жалкий шантажист! — воскликнул возмущенный Хаузен.

— Не устраивайте истерик, — перестав улыбаться, строго сказал Сноу. — Я бы на вашем месте поступил как настоящий мужчина и довел игру до конца. У вас нет другого выхода, поймите это. А в случае удачи?.. О, в случае удачи — почет, слава, деньги...

Он вылил на себя остатки воды из графина и, изнемогая от жары, повалился в легкое кресло, выставленное во двор гостиницы. Сидя напротив, Хаузен напряженно рассматривал носки своих туфель.

— Так как же, шеф? — сказал Сноу, быстро переходя на полушутливый тон. — Вы все еще во власти сомнений?..

Хаузен молчал.

— Бросьте расстраиваться, старина, — продолжал Сноу, закидывая ногу на ногу. От него сильно пахло табаком и водкой. — Я все вижу. Согласен — Ратте большая свинья. Его методы грубы и бесчеловечны. Но что поделать? На карту поставлена не моя жизнь и не ваша. На карту поставлена жизнь миллионов. Весь свободный мир смотрит на нас с вами, доктор Хаузен, весь мир!..

Хаузен поморщился — красивые слова, громкие фразы. Они уже надоели. Он слышал их даже