Допустим, однажды – драфту к пятнадцатому – нам удается найти то самое, что Вася нарисовал, чтобы все получилось. Мы прыгаем по комнате с воплями «Я чертов гений!». Мы чувствуем, что если бы нам такое нарисовали хуем по снегу, мы бы отдали этому человеку ключи от квартиры и собственную жену в придачу. Ну, может, не жену, но уж тещу-то бы точно отдали. Мы отправляем финальный драфт продюсеру с режиссером – и ждем свое великое кино на экране.

Дальше наш сценарий читает режиссер. Там трагическая сцена, в которой Вася рисует Пете на снегу самое главное. И режиссер думает: «У меня в кадре человек будет рисовать хуем в сугробе. Хуй не такой уж и длинный, так что актер будет ползать по двору практически по-пластунски. Блядь, у меня человек с голой жопой ползает по-пластунски по двору супермаркета; как это показать, чтобы никто не заржал?!»

И начинается: первый драфт режиссерского сценария, второй, третий. Отсрочка по дедлайну. Съемки сползают. Творческие цеха бьют копытом. Актеры стареют, сходят с ума и умирают…

В общем, вы уже поняли, что написание сценария – это сплошное мучение на всех этапах. Что же с этим делать? Да ничего особенного. Просто – не сдаваться, как тот Вася. Писать свои драфты – в надежде дописаться до чего-то прекрасного, что никогда раньше не приходило никому в голову. И надеяться, что все остальные участники процесса тоже допишутся/дорепетируются/доснимаются до чего-то такого.

Тогда с хорошей вероятностью у всех нас вместе получится великое кино. Если, конечно, никто из нас не сойдет с ума и не сопьется раньше.

Очень часто сценарист вместо технического задания получает неопределенные абстрактные понятия. Например, «интересная история» и «необычный герой». Или вот «живые диалоги».

«Живые диалоги» означают, что персонажи в кадре говорят «прямо как в жизни». То есть – точно, остроумно, находчиво, емко. Без повторов и ненужных пауз. Опуская все несущественное и скучное. Ничего не говоря «в лоб», но подбирая такие слова, что собеседник все равно понимает, что «Передай, пожалуйста, соль» – это «Ты мне, сука, всю жизнь испортила!» И все это – очень лаконично, но при этом с конфликтом и напряжением.

Короче, «живые диалоги» – это обман. На самом деле в жизни никто не разговаривает так, как в хорошем кино, потому что в хорошем кино разговаривают так, как все мечтали бы уметь разговаривать в жизни, – но не умеют. Ибо в жизни, войдя в собственный подъезд и увидев на лестнице бездыханного мужика в луже крови, мы говорим не что-то емкое, точное или остроумное, а – «Простите, с вами все в порядке?» Да-да, именно это. Я знаю, я проверяла на себе (и на бездыханном мужике у себя в подъезде).

Но иногда в жизни, как в кино, случаются чудеса. И сценаристу, который уже неделю мучается в поисках точной реплики в «живом диалоге», боженька посылает не реплику, а целую сцену.

Например, сценарист входит в лифт. Там три дамы в дорогих мехах, с макияжем, маникюром и укладкой. Одна постарше и две молодые. И они, совершенно не стесняясь сценариста, разговаривают.

Одна из молодых вздыхает: «Ох, мне как будто по голове треснули…» Дама постарше закатывает глаза: «Ой, ну первое похмелье в жизни!» Молодая задумчиво продолжает: «Хочется пряного бульона… почему-то». Вторая молодая со знанием дела замечает: «Ну это всегда так». Первая удивляется: «Да?» Дама постарше фыркает: «Ну ты прям как не из нашей семьи!» Молодая защищается: «Ну откуда мне было знать про бульон? Вы мне только что это рассказали!» Тогда дама постарше всплескивает руками и восклицает: «Нет, ну а что мы по утрам-то едим?!»

В этот момент двери лифта открываются, и три дамы, благоухая селективным парфюмом, выплывают мимо сценариста в подъезд. (Хочется написать «перешагивают через бездыханного мужика в луже крови» – но в жизни это две разные истории, и общего у них – только онемевший сценарист, который рвет из кармана телефон, чтобы все это записать, пока помнит.) Что сказать – боженька точно знает, когда нужно закончить сцену, чтобы она получилась ну прям как в жизни.

Понимают ли дамы в лифте, что втроем сымпровизировали настоящий «живой диалог», за который сценарист удавится? Вряд ли. Смогут ли они сымпровизировать второй такой же, когда поедут в лифте обратно? Не думаю. А вот сценарист – должен. Причем быстро, четко и по расписанию.

Поэтому сценарист крутится как может и все подсмотренное и подслушанное тут же пускает в работу. Сделать с этим ничего нельзя, просто знайте. И если вы вдруг встретили в лифте сценариста, постарайтесь, наверное, молчать. И отвернитесь на всякий случай к стене, а то он пустит в работу ваше выражение лица. Или шарфик. Или сам тот факт, что, встретив в лифте сценариста, вы тут же молча отвернулись к стене. Это вот само по себе уже очень красноречиво. И прямо как в жизни.

Что общего у сценариста с вомбатом? Оба срут кирпичами. Я не шучу (про вомбата так уж точно).

Нет, правда. Вомбачьи экскременты, как известно, имеют форму куба. Это отличает их от обычного говна, потому что они как бы уже расфасованы, имеют заданную форму – и их в таком виде можно воспринимать. Как-то к ним относиться.

Со сценарием – да и с любым текстом – то же самое. Чтобы его можно было как-то воспринимать, у него должны быть твердые рамки. Лучше – такие, которые делают его аккуратным кубиком, то есть придают ему форму. Это рамки дедлайна, к которому его нужно написать, и объема, в который его следует уложить.

С дедлайном мы в этом канале как-то разобрались. А вот с объемом, как выяснилось, проблема.

Большинство людей считает, что объем – это груди. Ну, максимум – средств. К тексту, с их точки зрения, объем не имеет никакого отношения, а школьные задания типа «напишите сочинение на шесть страниц» кажутся им учительским произволом.

Все бы хорошо, но некоторые из этих людей вырастают и становятся заказчиками. Такие заказчики говорят: «Неважно, сколько знаков/страниц/серий нужно. Вы пишите, как пишется, а мы посмотрим». Стоит ли говорить, что заканчивается это всегда одинаково? «Мы думали, вы хороший журналист/писатель/сценарист, а вы нам что написали?».

Объем – это важная характеристика будущего текста, а также знак того, что заказчик у себя в голове как-то этот текст представляет. То есть – знает, чего хочет. Ведь на стадии замысла роман-эпопея отличается от газетного фельетона так же, как опубликованный роман-эпопея отличается от напечатанного газетного фельетона. У них разный сюжет, разный уровень проработки деталей, разные детали – все разное, включая лексику и синтаксис. И если сразу не подумать о том, что ты пишешь, – эпопею или все-таки фельетон, – можно вместо аккуратного кубика произвести тонну какого-то говна (это если вернуться к нашим вомбатам).

Сценарист, который пишет в определенный хронометраж, знает это как никто. Придумывая историю с нуля, первое, что я про нее решаю, – это ее будущий объем. И не потому, что мне, как Маяковскому в литературном журнале, платят из расчета за строчку (увы). А потому, что любая история работает только в силу того, что она в какой-то момент кончается.