И все те, кто уже шесть столетий как истлел прахом в тульском чернозёме, рассказывала заворожённо слушающему мальчику Эн, в тот вечер бились насмерть в небе над нею за единственное право забрать жизнь врага и остаться живым.

Но не один лишь день, не одни только славные битвы, говорила она мне тогда, хранят в себе облака. Всё бывшее, и великое, и малое, навсегда отпечатывается в них, надо только уметь увидеть, распознать, разобрать. Мы пока просто, получается, не умеем… А может, что-то и ещё должно по-особенному сойтись, чтобы вот так раскрылись, как ей на Вуоксе, белые небесные кладовые, и стало видно, пусть издалека, пусть ненадолго, отпечатавшееся в них движение прежнего времени.

Такова была одна из историй Эн, какой она мне сейчас вспомнилась. Не странно ли, что, когда в нынешнем веке появились технологии удалённого хранения данных в Интернете, к ним, ко внешней такого рода памяти, прикрепилось накрепко, а потом и официально устоялось именование «облачные хранилища». Источники укажут нам на Воннегута как первоавтора этого вот современного Облака, но мне кажется, что точнее всего раскрывает природу и смысл названия никому, кроме меня, не известная история Эн. И вот ещё одно об облаках: похоже, они, как ничто иное, прекрасно иллюстрируют на макроуровне принцип квантовой суперпозиции существования и несуществования. На первый слух, возможно, сложно звучит, но в действительности дело простое. Это что-то вроде кота Шрёдингера, который уж точно известен всякому. При взгляде снаружи – облако существует, оно очерчено синим небом, имеет границы, размеры и всё вот такое прочее, что позволяет нам именовать его «объектом». Оно нечто, а не ничто, я могу смотреть на него, и каждый может. Изнутри же облака нет ничего, как подтвердит любой пилот и всякий пассажир самолёта, ничего, кроме туманного пространства и ограниченной видимости, у которых нет ни частей, ни направлений, так, что никакого объекта изнутри нет, только другой воздух. Облака существуют, когда наблюдатель снаружи, но тех же самых облаков нет – для наблюдателя внутри. Такова и человеческая память. Описание воспоминания – «я помню, что» – есть не что иное, как взгляд наблюдателя снаружи на воспроизводимый в речи отрезок времени. Но изнутри, о, изнутри!.. Внутри воспоминания нет ни памяти никакой, ни воспоминающего меня, одно только сплошное и неразорванное, живое, прозрачное и настоящее, как воздух, время той жизни, в которой то «я» отлично от сегодняшнего «я», исчезающего в момент входа.

И здесь, внутри облака своей памяти, во влажном этом тумане, я вижу другого человека, который сидит с запрокинутой головой на скамейке в Александровском саду и наблюдает облачко, застывшее над петербургским августом одиннадцатого года. Мы с ним смотрим вверх, где глубокое и прозрачное небо, и пока не видим, как по аллее со стороны Дворцовой идёт к нему Вера.

– Привет! – она машет ещё издалека, подходит, ускоряя шаг, отчего её хромота становится приметнее, садится рядом, так близко, что движение принесённого ею воздуха касается лица. – Ну, я наконец со всем покончила, и ныне и присно навек твоя! А ты что делал?

– Ждал тебя, думал о судьбах человечества и читал облачко, – с улыбкой отвечаю я.

– О!.. – она поднимает голову и смотрит вверх вместе со мной, тоже улыбается. – Со мной и человечеством – ладно, всё ясно. И как оно, увлекательное чтение?

– Отрывок из романа про жизнь, без начала и конца, – отвечаю, пристально вглядываясь в её профиль, пока Вера не обращает на меня внимания. – Про жизнь в стороне от истории.

– Понятненько… – она улыбается и смотрит уже не вверх, а куда-то, чуть повернувшись, в сторону своего земляка Пржевальского. – Одним словом, опять ты ерундой занимался.

– Конечно. Человек вообще на девяносто процентов состоит из ерунды. Причём только по данным современной науки, будущие исследователи могут выяснить, что и больше. А я человек и ничто – как точно подметил древний римский писатель Терентьев.

– Алёша, Алёша… – Вера качает головой и крепко меня обнимает, навсегда, как кажется, в это мгновение.

От Адмиралтейства тогда мы пошли ко мне на Гражданскую и весь тот день провели с ней дома. Вечером, когда на улице посвежело, а я наконец сварил нам кофе, Вера открыла на своём ноутбуке киноафишу на сегодня. Мы решили одеться и дойти до «Пика», посмотреть «Пеликана» с Кустурицей. Обратно возвращались уже за полночь, завтра, уставшие, довольные и проголодавшиеся, как ребята и зверята. Я поставил диск Сезарии Эворы, и, пока я кроил хлеб для бутербродов, аккуратно раскладывая нарезанные куски рядышком один к одному на разделочной доске, Вера сидела напротив за столом, положив лицо на ладони, и задумчиво смотрела на эти ожидающие масла и сыра кусочки хлеба.

– Что? – коснувшись взглядом её задумчивого и чересчур серьёзного вида, спросил я. – О фильме думаешь?

– Что? А, нет, нет!.. – она покачала головой и послала мне воздушный поцелуй. – Смотрю, как ровно куски вдоль доски лежат у тебя, параллельно. Совсем как список кораблей.

«Когда бы не Елена… – зачем-то продолжила ночная память. – Когда бы не Елена, что Троя вам одна, ахейские мужи?» Когда бы не Елена.

Потом мы долго лежали, обнявшись, неподвижные и неизменные, как случайно разрытые в прибрежном песке артефакты давно исчезнувшей эпохи, и говорили с ней перед сном обо всём на свете. О вождях племён этолийских и фокийских, о коринфянах и критянах, о детстве, месте, которого нет, о её и моих снах, о ночном одиночестве и о том, как хорошо было бы навещать друг друга в сновидениях, о Протесилае и Диомеде, о подарке для Веры – игрушечном шагающем медвежонке, которого я купил ей третьего дня на лотках с сувенирами у Сенатской и который теперь смотрел на нас в предрассветных сумерках с подоконника, стоящий рядом с букетом ирисов в вазе из пластиковой полторашки, Винни-Пушкин, так она назвала его; Одиссей, Агамемнон, пенный морской след за идущими к дальнему берегу чёрными кораблями, касающаяся лодыжек тёмная прохлада – последнее, что ещё успела сохранить память перед погружением в сновидение.

Мне снился её сон – мы возвращаемся откуда-то, метель, долгое ожидание на остановке, такое долгое, что вокруг начинает смеркаться, каких-то людей выпускают к нам белые вьюжные сумерки, подходят из колкого ветра, садятся и уезжают, но нашего номера всё нет и нет, наконец приезжает маршрутка, мы садимся, обледеневшие, и я иду назад, взяв у тебя сумку, а ты остаёшься у двери передать деньги водителю, он долго почему-то не даёт тебе билеты, что он делает, почему долго так, и ты стоишь там впереди, мест почти нет, только два свободных здесь, в самом конце, где кресла напротив других, я ставлю сумку твою на сиденье рядом с собой, чтобы никто не сел, пока ты не вернулся ко мне оттуда, из начала, от двери, но женщина, что сидит напротив и долго смотрит на меня, она вдруг пересаживается ко мне, берёт твою сумку, и я не могу ей помешать, садится и ставит её себе на колени, она говорит мне что-то очень тихо, я сначала не слушаю, потому что смотрю на тебя, иди уже скорее, ты берёшь билеты и садишься там, впереди, когда кто-то, я не вижу отсюда, выходит на одной из остановок, ты садишься там, впереди, спиной ко мне, и она продолжает говорить, мне страшно, Алёша, ты слышишь, я не понимаю её языка, почему ты остался там, эта женщина берёт меня за руку и говорит со мной, чьё сердце, говорит мне она, спрашивает, смотрит на меня своими огромными фаюмскими очами, требует у меня чьё сердце, остановите, чьё сердце, остановите! Здесь, в переулке, где я проснулся.