Вера спала рядом со мной, раскрывшись. Я лежал и смотрел на спокойное, плавное лицо, подсвеченное изнутри ночным светом обитания, и думал, что она видит сейчас там, в себе, не мои ли сны взамен своих? Ближе неё не было никого на свете в ту минуту. Я закрыл глаза и увидел, что, да, между нами нет никакой границы, потому что цветок этой ночи пророс навсегда сквозь нас обоих.

В ночной голове крутилось и кувыркалось что-то из элементарной арифметики: пары чисел, накрепко связанные друг с другом, нечет-нечет с промокашкой чётного между ними. Три-пять, пять-семь, простые числа, одиннадцать-тринадцать. Что-то я читал такое в школе, как же они называются? Числа-близнецы, проверить бы, но, кажется, так. Не у всякого простого числа есть близнец, не каждому так повезло. И, да, распределение… Как-то Близнецов принёс на факультатив по математике, куда мы вместе ходили, самостоятельную работу о распределении счастливых билетиков: вероятности, ряды, плотность, Саша, Саша. Другое, нет, не то. Как ему тогда Аристотель сказал в шутку после доклада: «Развивайте ваши способности, милостивый государь, времени не теряйте, и вам покорится сама гипотеза Римана!..» Да, похоже, мы все потеряли время. Гоняясь за призраками или убегая от призраков. Не странно ли, ведь если один во сне убегает от неизвестного, пытаясь укрыться, увернуться, спастись, длинные коридоры, подвал, запертая дверь, значит, другому должно сниться, как он гонится за кем-то неизвестным, чтобы, настигнув того наконец перед запертой дверью, забрать себе его жизнь. Это всё не то, нет. Число и точка, функция и линия – вот что имеет значение. Облако памяти, неевклидова сфера сознания, где заключена победа человека над пространством, над собственными пространственными и временными границами. Где натюрморт окружающего мира преображается в ноктюрн.

Сознание – место, где бесконечен. И светом проступит случайный штрих на чертеже, что вовне размечен сближением римановых прямых. Во мне касается глубже крови указкой, искоркой ледяной, за потолком, чердаком, за кровлей, в небесной механике мглы ночной подсказкой развёрнутой надо мной…

Белкин в глубочайшем волнении нёсся по улицам, едва огибая прохожих. Вечер воскресенья в Петербурге всегда пахнет весельем и бездельем, и этот запах весьма приятен – если его ощущать. И люди выглядят не так угрюмо и замученно – если их видеть. А Белкин не замечал ничего, кроме фотографии, которую получил от Воловских по электронной почте. Едва увидев её, он вскочил, в очередной раз за последние дни почувствовав сильное сердцебиение, и чуть не заорал, потому что всё, буквально всё выстроилось в нужную цепь. Он позвонил старику и чуть ли не потребовал личного разговора – тот без уговоров согласился, предложив Белкину прислать водителя или взять такси за его, Воловских, счёт. Но Белкин понимал, что в такси он, конечно, доедет быстрее, однако усидеть на одном месте не сумеет – так его раздирало от открытий и понимания вопроса. Ему требовалось побегать по улицам, попрыгать по эскалаторам и походить взад-вперёд по вагонам метро.

…С самого начала поручения Белкин постепенно, хотя и быстро, приучал себя обращать внимание на знаки. Знаки и символы, да-с. И вот как раз накануне, незадолго до звонка Гусевой, Белкин вспомнил Ангелину, Лину, свою любовницу, к которой он в студенческие времена весело сбегал с лекций. Лина обитала невообразимо далеко, в Буграх, однако жила только с десятилетней дочерью, получала от бывшего мужа приличные алименты и активно скучала. От скуки-то и завела себе молодого Белкина, которого приучила раз в два дня приезжать вместо первых двух пар, пока дочь в школе. Характер у Лины оказался дряннее некуда, поэтому особо много лекций прогулять Белкину не довелось – они рассорились примерно на третьей неделе. Но запомнил он Лину накрепко.

Зачем? Почему? С чего вдруг она всплыла в памяти? Должна быть цель. Которая уляжется в цепь событий. Выпроводив Елену и поговорив с Воловских, Белкин решил всё-таки разобраться.

Внешность? Необязательно. Лина выглядела не очень типично, но и не до безумия оригинально. Уцепиться не за что.

Тело? Белкин помнил его очень хорошо, включая не самые приятные подробности, но привязать тело Лины к окружающим его обстоятельствам не смог при всём желании.

Одежда? Нет. Дочь? Нет. Тупая ревность Лины, из-за которой она его выгнала прямо во время процесса? Нет, ревность в исследовании не играла ровно никакой роли. Удовольствие? Да, большое, но…

Голос? М-м… Сам голос – точно нет. А может быть… слова? Но что же она говорила?

И тут Белкина проняло так, как никогда ранее. От невероятности всплывшего в памяти он прослезился и застонал. Белкин вспомнил, чтó в их любовной связи его смущало сильнее всего, помимо ранее неиспытанной ревности партнёрши. Лина на каждое движение его плоти реагировала одинаково – странным, гулким, совершенно чужим голосом она извергала одно единственное слово: «Мама». Белкину это не нравилось, даже чуть пугало, но Лина была старше лет на десять, и он, по большому счёту, вёл себя очень робко, ничего не выясняя и не предлагая.

Так ведь и во сне он звал Лину!!!

Через десять минут по электронной почте пришло письмо от Воловских, и вся цепь сомкнулась.

– Прежде всего, Владимир Ефремович, я бы попросил вас согласиться с тем, что мы действуем в области иррационального, а не логического. Мои умозаключения, нет никаких сомнений, покажутся вам странными и мало чем подкреплёнными, но я, как мне кажется, сумел выполнить вашу просьбу: стать Алексеем.

– Я весь внимание, Борис Павлович.

– Начнём ab ovo. Супруга ваша умерла при родах. Алексей её не знал. Его отношения с вашей второй женой отсутствовали, потому что вы разошлись, когда ему не исполнилось и десяти лет, а до того, по вашим же словам, они мало общались. Всё верно?

– Пока да.

– Теперь я выскажу предположение. Мне кажется, вы с ним никогда, или почти никогда, образ матери не затрагивали. Этой темы для вас двоих не существовало.

– М-м… Мне горько признавать вашу правоту, но всё так. Говорили, но крайне редко. Раза три. Однажды, правда, разговор получился очень серьёзным и резким, но кроме него, за всю жизнь ничего больше не происходило.

– Я думаю, что вы подсознательно сторонились её, так как вам было мучительно неловко, вы как будто чувствовали себя виноватым в её смерти, а значит, в безматеринстве сына. Ну а Алексей каким-то образом предполагал это и просто не решался заговорить с вами. Вас он, я полагаю, вопреки всем вашим разногласиям любил и не хотел вас дополнительно огорчать. Но страдал он неизлечимо.

– Борис Павлович, вы бьёте наотмашь, безжалостно, – проговорил Воловских. Он сидел по-прежнему прямо, но глаза его, и без того не бог весть какие яркие, в отчаянии погасли окончательно.

– Ох, – спохватился Белкин. – Похоже, я допустил бестактность. Приношу извинения, Владимир Ефремович. Давайте этот вопрос мы опустим – причины не имеют никакого значения.

– Да, давайте. И прошу вас дальше.