Но ведь Воловских действительно реагирует нелогично. Значит, Белкин где-то рядом, но до правды не дошёл. Бродит рядом с правдой. Но насколько рядом? Как далеко? А старик-то после слова «мама» и впрямь выдохнул. Или наоборот встревожился. Возможно, история в целом правдивая, но не в нюансах. Но почему, почему Белкин оказался втянут в неё? Нет, не догадаться. По крайней мере, не в эту секунду.

Похоже, пора блефовать. Иного выхода нет.

Воловских вернулся в гостиную с двумя чашками чая. Белкин взял одну и отпил, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, ни температуры. Ну, начнём…

– Владимир Ефремович, скажите, зачем вы всё это затеяли?

– О чём вы, Борис Павлович?

– Зачем вам понадобилась история исчезновения Алексея? И почему вы позвали меня?

– Борис Павлович???

– Я, может быть, идиот, но не окончательно. Свой вывод я сделал, вы его уже знаете. Но есть и другой, – Белкин нарочно интригующе замолчал.

– Какой – другой?

– Что всё совсем не так. Я вижу слишком много нестыковок, Владимир Ефремович, и могу их вам расписать от и до. Но я не буду обращаться в полицию и вообще куда-либо. Осложнения не нужны, в первую очередь, мне. Просто знайте: я допускаю, что Алексея нет в живых, хотя я не уверен в этом на сто процентов. Зато более чем на сто процентов я убеждён в том, что абсолютно всё, рассказанное вами в нашу первую встречу, – ложь. Абсолютно. Всё.

– Нет, – снова закричал Воловских, – не всё!!!

И в удвоенном отчаянии швырнул чашку об стену.

Дверь за моей спиной закрылась. Повернулся ключ – раз, и другой, звякнула цепочка. Ну пусть всё и останется там, за тихой тяжёлой дверью. Имена, судьбы, нити, жизни. Спустившись на один пролёт в парадном, я остановился на площадке, прикрыл глаза. Так живописец, нанеся на холст последние мазки, отступает на пару шагов осмотреть уже снаружи краткое совершенство закреплённого его красками мира. «Окончен путь, устала грудь…» – усмехнулось мне, и чего только память не подбросит от щедрот своих из тёмных своих закромов… Романс романсом, а по правде сказать, по-простому если (захотелось вдруг обычной человеческой простоты) – враки! Я не чувствовал вообще никакой усталости – разве только облегчение. Не так ли чувствует себя аппарат УЗИ, когда его выключают в конце дня, – засмеялся. Всё завершено, решено всё, теперь – вниз, на улицу, к метро, домой. Да! Так, будто не ногами иду, а крыльями лечу, я был рад своей вернувшейся свободе, в которой можно до завтрашнего вечера просто выбросить из головы всё на свете, и быть собой, и отправиться к себе, ни о чём не думать и не распутывать никаких хитросплетений, тайных крючков, умолчаний, взять по дороге пакет пельменей и фанфурик «Мартеля» в «Дикси» на вечер, сварить дома крепкий кофе, спокойно и отрешённо почитать новые статьи на Кольте, наверняка, накопилось интересного за неделю, посмотреть Лигу чемпионов перед сном. Кто там сегодня играет, глянул, уже поднимаясь на эскалаторе, в смартфон: пожалуй, «Барселона-Ювентус» – самая яркая вывеска, хорошо бы их и показали.

Я наконец-то мог вернуться в своё личное, частное, ничьё другое время. Оно принадлежало только мне, и я обратно не должен был больше делить его ни с кем.

Во дворе встретилась соседская киска Василиска, трёхцветная, со второй площадки. Посмотрела на меня пристальными изумрудами своими, с грациозной ленцой повернув голову, этакая боярыня, да и отвернулась. Осталась лежать у подвальной решётки в ожидании человеку не понять чего. «Привет, красотка», – негромко поприветствовал я Василиску и уже за дверью парадного подумал о братьях и сёстрах меньших, этих загадочных наших сопланетянах, – мы даём им наши имена, которые, вероятно, мало имеют общего с их собственными именами, мы привычно воображаем в них себя самих и самонадеянно наделяем их нашими свойствами, а между тем они ведь совершенно, невыразимо другие. Другая форма сознания – навсегда сокрытой от нас природы. Что она помнит сама? Не так, как хочется вообразить прохожему мне или хозяевам её, а именно что – сама, эта соседская Василиска: от слепого своего первого дня, когда крохотный её мир был наполнен только одним-единственным запахом и одним теплом материнского подбрюшья, и до сегодняшнего сентябрьского одиночества в большом мире солнечного этого двора, и не хранит ли память её, отличная от нашей раздельной человеческой памяти, общие, единые на всех воспоминания сотен прошлых кошачьих поколений перед ней?..

Слушай, а ведь ровным счётом наоборот, ущипнуло вдруг понимание.

С самого раннего детства, и чем дальше, тем больше, у человека есть не только его личная, частная, маленькая индивидуальная память – день ко дню, год от года в неё вплетаются и врастают наживо фрагменты, ленты памяти других людей. Тех, кто рядом с тобой, и тех, кто далеко, тех, кто дышит воздухом того же времени, и тех, кто дышал воздухом давно прошедших времён. Вырастая, обрастаешь и человечеством. Ты помнишь, как если бы знал сам, и набегающую на песок волну моря Галилейского, и аккерманский студёный ветер, и дымку весенних туманов над бухтой Вака-но-ура, и долгожданный, предвкушаемый, торжественный миг, когда входит в просторные сени старик в огромной искрящейся с мороза шубе: «Где тут у вас, братец, нужник?..»

Каждый фрагмент человеческой речи представляет собой не просто мгновенную, исчезающую в глухой темноте извечной ночи «вспышку коммуникации», это также и то, чем прирастает память человека, и его собеседника, и всего человечества. Вот оно что, у нас есть, оказывается, язык, таинственный жезл, окуни его в живую воду сознания, в глубину твоего, моего, другого, всякого «я», и он шевельнётся там пульсом, жилкой, током тепла, оттаивая и наполняясь течением речи. Речи, сохранённой – сохраняемой – и в самой малой своей капле великим морем человеческой культуры, пускаясь в плавание по которому – по собственной ли воле или стечением обстоятельств – в сущности, каждый из нас странствует, как аргонавт, в движении ли к заманчивой цели или к оставленному позади дому, вооружённый ли ловкостями мореходной науки или вверив судьбу играм проказливых братцев Борея, Зефира, и Нота, и Евра, но с каждым вдохом и взмахом весла чуть смещается твоя маленькая точка в герменевтическом круге земном, где живут люди любых времён и что очень изрезан заливами.

Когда я доставал ключи, в другом кармане ветровки пискнуло уведомление. Только не с работы, ведь нет? Не хотелось пока думать ни о чём постороннем. Надо бы, конечно, начинать готовиться к конференции плюс освежить кое-что в памяти по запланированной для кафедрального сборника статье, да и отзыв Зайцеву уже пора, пожалуй, написать, но всё это пусть останется на послезавтра, ну, хорошо, на завтрашний вечер… Нет, оказалось, «Фарида Загидулина отправил(-а) вам фото», что ж, полюбопытствуем. Она, кажется, собиралась на день-другой в Выборг по делам издательства, на какую-то там презентацию или фестиваль. И теперь вот прислала мне селфи на фоне залива, чаек, моря синего, синего неба. Чего Фарида никогда не забывала – прихватить с собою в любую – хоть рабочую, хоть развлекательную – поездку свою специальную телескопическую палку для самофоток (штука эта, с вирусной скоростью несколько лет назад захватившая весь турмир, как-то официально называлась, но я, когда нужно, никак не могу припомнить слова). Я взглянул ещё раз на смеющуюся, круглолицую и пышногрудую свою татарку, повесил пакет с припасами на дверную ручку, отстучал в ответном сообщении «Ну вообще красотка!», убрал телефон в карман и открыл, наконец, дверь.