«Родился я в Польше. Мой отец был столяром, мать – домохозяйка – воспитывала моих четверых братьев и трех сестер. Когда наши поступки были, по мнению отца, глупыми, он лупил нас ремнем и грозил: «Заплачешь – снова выпорю». За более серьезные проступки следовало серьезное наказание – стояние за дверью, на морозе. Мать была вечно усталой. Весь день она занималась нами, готовкой, уборкой, стиркой и своей собственной матерью, лежавшей в шлепанцах в постели и постоянно жаловавшейся. Помню, мать была сутулой, от нее исходил запах пота – мне это нравилось. Говорила она мало, только время от времени вздыхала, словно снимая напряжение.

Мы жили в городке с несколькими сотнями жителей, где все друг друга знали, где рано заключали браки, потому что свахи брались устраивать удачные, с точки зрения экономических интересов пар, супружеские союзы. Большинство жителей были неграмотными, число местных дурачков достигало трех. Врача не было. Если кто хворал, приходилось ехать лечиться в Варшаву. Там вместо анестезии применялся 45-градусный спирт, цирюльники на рынке лечили и драли зубы при помощи клещей, бритвы и ножа. В 16 лет я собрал в мешок свои вещи и дал деру. У меня не было ничего дурного на уме, просто хотелось сбежать из родительского мирка. Я отправился на запад, пересек Германию, потом Францию и добрался до Туркуэна. Из Игнаца Веловски я стал Игнасом Уэллсом.

Сначала я вкалывал шахтером на угольной шахте, потом стал рабочим на текстильной фабрике, потом помощником фотографа. Меня всюду брали, потому что я обладал талантом рассказчика. Мое положение улучшалось, пока не разразилась война с Германией. Мне предложили французское гражданство в случае вступления в так называемый добровольческий отряд из иностранцев, бедняков и идиотов, которых посылали на передовую, на верную смерть. Я участвовал в нескольких атаках и был среди редких выживших счастливчиков. Я познал ужас траншей. Должен тебе сказать, мое умение травить анекдоты много раз помогало разрядить атмосферу. Боши вели такой огонь, что многие глохли или сходили с ума. По приказу маршала Петена солдаты расстреливали дезертиров или отказывавшихся воевать по религиозным соображениям, чтобы охладить желание остальных взбунтоваться. Сам я лишился при обстреле ноги. Мне приделали деревянный протез, дали палку и перестали посылать в бой. Я стал работать на пропаганду, запечатлевал «удачные моменты»: солдат в безупречном обмундировании, лопавших из котелка и глушивших вино и ром перед атакой. Не знаю, как я все это пережил. Повезло… Когда мне говорят, что раньше было лучше, мне хочется переправить говорящих это в мое прошлое – пусть полюбуются на то, о чем болтают!

Когда кончилась Первая мировая, мне было 22 года. Один из моих офицеров сказал, что намерен поступить в полицию и ему нужен фотограф для мест преступления. «Ты, по крайней мере, не будешь терять сознание при виде трупа, нагляделся на это добро в окопах», – объяснил он мне. К тому же он понимал, как полезно иметь в коллективе такого мастера анекдотов, как я. Так я заделался полицейским фотографом. В 23 года у меня были ремесло, зарплата и французский паспорт, можно было и жениться. Но я совершил худшую в своей жизни глупость: вместо того чтобы остановиться на француженке, поступил, как безмозглый лосось, и вернулся для поиска пары туда, где родился. Там ко мне отнеслись как к блудному сыну: я ведь разбогател во Франции. По совету отца я отправился к свахе и спросил, кто есть у нее «в запасе». Набралось девять незамужних девушек моложе меня, не состоявших в родстве с моей семьей, – надо было думать об опасности кровосмешения. Пришлось вычесть одну уродину и одну калеку, оставалось семь. Я спросил, говорит ли кто-то из них по-французски. Таких было целых две, и я остановился на той, что красивее, – Магдалене. Ее отец заверил меня, что дочка девственна; договорились о сумме приданого. Через пять дней мы поженились. Эти дни ушли на организацию свадьбы. Вот и вся любовь в те времена.

Свадьба растянулась на три дня и три ночи. Только после, совсем пьяные, мы впервые занялись любовью. У меня это был первый раз, потому что в армии я чурался борделей из страха венерических болезней. Тогда часто познавали любовь только после свадьбы, и это смахивало на покупку-сюрприз. Приходилось клясться в любви и верности до самой смерти незнакомому человеку. Меня это всегда поражало: женишься на чужом человеке и только в момент развода узнаешь, с кем имел дело. Мой отец говорил, что любовь – победа воображения над умом, а брак – победа надежды над опытом. С юмором был человек! В общем, наша брачная ночь оставила не самые приятные воспоминания…

Через месяц мы перебрались в Париж, и я вернулся в полицию, работать фотографом. Мне становилось все тяжелее с твоей бабкой, чей главный изъян был нехитрым: дурной характер. И еще одна маленькая деталь, на которую мне следовало сразу обратить внимание, но тогда она показалась мне пустяком: она не смеялась над моими шутками.

У нас родилось пятеро детей. Трое умерли в младенчестве от болезней, выжили только твой отец и тетка. С каждыми родами Магдалена становилась все сварливее, как будто злилась на меня из-за детей, уродовавших ее тело. Тем не менее я всегда хранил ей верность.

Потом я помог раскрыть одно преступление, заметив при проявлении снимков с места преступления важнейшую деталь. Мой начальник решил, что я зорче коллег. «Глаз Уэллса» – вот как это называлось. Поэтому когда старший по должности погиб в перестрелке, мне предложили занять его место, я же был знаком со всеми делами. Вот когда я сполна смог проявить свой талант! Я запоем читал Конан Дойла и уяснил, что ключ ко всему – наблюдательность. Используя свою сильную сторону вместо того, чтобы пытаться исправить слабые (например, мне никогда не удавались допросы, да и в психологии я был слабаком), я раскрывал преступления за счет работы с отпечатками, гильзами и всем прочим с мест их совершения.

После завидной карьеры, в 60 лет, я подал в отставку. Вот когда моя жизнь превратилась в ад! Я день-деньской оставался нос к носу с твоей бабкой, становившейся все более агрессивной. Она только и делала, что осыпала меня упреками.

Думаю, я сознательно развил глухоту, чтобы не слышать ее наскоков. Но потеря слуха отрезала меня не только от нее, но и от всего мира. Парадокс в том, что чем меньше я слышал, тем больше видел. Я снова принялся фотографировать, и тогдашние мои работы относятся к лучшим. Я составлял из них альбом и утешался тем, что когда-нибудь мои потомки найдут его, надумают продать и тем обеспечат мне посмертную славу. Поэтому я постарался сделать этот альбом как можно более полным. Я делал черно-белые снимки, несмотря на появление цветного фото, отдавая предпочтение всему, что движется: птицам, поднимавшимся в воздух, скачущим с развивающимися на ветру гривами лошадям, соревнующимся спортсменам. Фотография – искусство поймать тот драгоценный момент, когда все меняется. Тогда меня и хватил первый сердечный приступ. Я угодил в больницу, и там мое положение стало совсем невыносимым. Я весь день лежал, что приводило к пролежням. В легких скапливалась вода, каждый вдох давался с болью. Приходилось пользоваться пеленками, как младенцу, потом мне поставили мочевой катетер.

После попытки самоубийства мне пристегнули к койке руки и ноги, чтобы усмирить. Дальше стало еще хуже. Как ты знаешь, я умолял твою бабку позволить мне умереть, но лечащий врач утверждал, что меня спасут, и она позволила ему и дальше изгаляться надо мной против моей воли.