Что толку жить, если не можешь даже решить, когда положить этому конец? Это, что ли, прогресс? Любой бездомный волен броситься с моста, а я валялся, как в кандалах! Ты только представь: весь день с неподвижными руками, с горящей спиной… А тут еще твоя бабка твердит: «Ты выздоровеешь, дорогой, не волнуйся, ты в хороших руках, вокруг тебя лучшие врачи!» Я-то мечтал о худших, поверь! А еще о том, чтобы задушить ее этими проклятыми ремнями. Единственным моим развлечением было радио. Я проводил дни неподвижно, следя за тем, как гниение мира сопровождает мое собственное. Когда мне становилось совсем невмоготу, медсестра протирала меня губкой с дезинфицирующим средством. Поверь, я завидую твоей смерти в молодости, во сне: ты избежал нарастающего упадка, коим является старость, рядом с тобой не было женщины, которая, якобы любя тебя, превращала бы твою жизнь в пытку. А я пролежал так три года – три года! Этот балбес-врач знай пыжился перед начальством и сослуживцами, хвастаясь своим умением поддерживать жизнь в такой развалине, как я. Я исхудал, мое лицо изрыли морщины, в которых не помещались потоки моего гнева. Когда мегера, мнившая себя моей женой, появлялась с цветами, я пытался ее укусить.

Однажды, заметив, что ремень у меня на правом запястье ослаб, я высвободил сначала одну руку, потом другую, потом ноги; я вырвал все трубки и проводки и что было силы хлопнулся об пол, но всего лишь ушибся. Ноги меня не держали, и я пополз. Помню во всех подробностях тот благословенный день: как залез, собрав все порожденные яростью силы, на комод перед окном и как выбросился в пустоту. Меня подобрали с широкой улыбкой на мертвом лице и с выпяченным средним пальцем – вызовом в адрес моей бесценной супруги.

После этого мой дух покинул обветшалое вместилище, в которое превратилась моя телесная оболочка, и я принял тот облик, который пожелал: в свои 60 лет, при выходе в отставку. Главное, ко мне без всяких технологических ухищрений вернулся стопроцентный слух.

Первый эктоплазменный полет тем более восхитил меня, что я провел последние дни жизни пристегнутым к больничной койке. Я парил орлом! Четыре дня и четыре ночи я вкушал радость полета, пребывая в бескрайнем восторге. Я даже говорю себе порой, что стоило закончить жизнь столь плачевным образом, чтобы потом познать на контрасте эту радость. Хотелось сравнить себя с гусеницей, превращающейся в бабочку: я был такой ползающей, липкой, грязной, сопливой, надсадно хрипевшей гусеницей, извлеченной смертью из состояния куколки.

Я сразу понял, что останусь скитающейся душой. На меня больше не влияли чужие решения. Поверь, любой, чье счастье зависит от решений других людей, должен готовиться к несчастью. Не надо ни от кого зависеть – начиная с докторов.

То ли дело смерть: она полна достоинств.

Например – не скажи, что это мелочь! – тебя больше не жалят комары.

Зимой ты не мерзнешь. Летом тебе не грозит солнечный удар.

Слепые здесь прозревают.

Здесь маршируют безногие.

Здесь неведомы проблемы запора и бессонницы.

Словом, здесь «клёво», как выражается молодежь.

При всем том со временем мне становилось скучновато, пришлось искать центр интереса. И вот он найден: это ТЫ.

Ты родился в славное время: у тебя была настоящая кроватка, настоящая коляска, настоящие подарки к Рождеству, здоровое уравновешенное питание, позволившее тебе вымахать выше меня, любящие родители, не поднимавшие на тебя руку, педиатры поблизости, врачи, прописывавшие тебе лекарства, дантисты пользовались заморозкой, преподаватели были образованными людьми.

Ты родился не в военное время, не знал ни нищеты, ни голода. Я предчувствовал, что ты сможешь прожить жизнь, которую я мечтал прожить сам. Я привил тебе вкус к историям, к книгам, к расследованиям. Вот желание записать истории, сидевшие у тебя в голове, – это уже твое. Когда я умер, тебе было всего 13 лет, и я продолжил влиять на тебя во сне, развивая твою страсть к хорошим сюжетам. Думаю, у человека есть кое-какая генетическая предрасположенность, но потом на него влияют родители, преподаватели, работодатели, а также до некоторой степени – призраки его предков.

Посмотри на своего брата: его потянуло к науке, как тебя – к литературе. Твой брат – рационалист, ты больше подвержен воображению. Одно семечко дало два совершенно разных плода.

Когда вышла твоя первая книга, главным счастливцем был не ты – я! Я осуществлял через тебя МОЮ мечту. Поэтому я никогда тебя не покидал. Иногда тебе казалось, что ты погружался в транс, когда писал, но на самом деле это я вселял в тебя вдохновение. Я присутствовал при твоих беседах, я следил через твое плечо, как продвигаются твои рукописи, я был твоим первым читателем.

Как же я тобой гордился! Иногда даже делился своей гордостью с дружественными эктоплазмами, говоря: «Расположитесь за спиной его читателя и читайте сами!» Так что учти, на том свете у тебя немало поклонников, и каких! Представь, я советовал почитать тебя самому Конан Дойлу!

Когда ты умер, я, разумеется, был рядом, я тебя дожидался, но не захотел сразу с тобой связываться, чтобы не смущать. Я же не знал, как ты на меня отреагируешь. Поэтому подождал, чтобы ты сперва выследил ту молодую актрису. Меня очень ободрила твоя реакция: ты не подпрыгнул, ты принял меня как друга в этом лучшем твоем существовании, которое только начинается.

Ну как, готов к своим завтрашним похоронам? Похоже, все пройдет как по маслу.

32

Падают большие серые капли ледяного дождя.

Вороны с мокрыми крыльями наблюдают за траурным кортежем. Габриель прибился к ним, ему любопытно, кто будет придавать его земле.

Друг за другом появляются:

Семейство Уэллсов: его брат Тома, родители, дяди, несколько кузенов.

Нынешний издатель, несколько сотрудников издательств, директора серий.

Его врач Фредерик Лангман, его друг, биолог Владимир Крауз.

Его коллеги по «Лиге воображаемого».

Другие друзья-писатели, юмористы, певцы, актеры, с которыми он общался.

Некоторые бывшие девушки.

Двое незнакомых журналистов.

Трое не прекращающих щелкать камерами фотографов, присланных, видимо, агентствами.

Еще человек шестьдесят – их Габриель считает неопознанными читателями.

Все бредут, раскрыв зонты.

– Видишь, говорил я тебе, что будет много народу, – говорит Габриелю дед.

– Похороны вселяют в меня ужас, вечно все мерзнут и говорят одно и то же: каким великолепным человеком был усопший, – огрызается Габриель.

Кортеж замыкает Люси Филипини – во всем черном, под зонтиком с розовыми цветочками.