Маска Отмщения еще на полпути к дому Аретино смениласьмаской Милосердия: заморыш, которого Луиджи сначала волок за собой, а потом несна руках, вдруг посинел и начал задыхаться. Луиджи с ужасом смотрел, как Джильяс хрипом раздирает себе грудь, пытаясь впустить хоть глоток воздуха. Усекретаря Пьетро, всегда надменного и насмешливого, вдруг сделалось такоеиспуганное выражение, что именно его в первую очередь пожалела Троянда и, велевостановиться и положить девчонку прямо на ступенях, ведущих к маленькомуканалу, принялась смачивать тепловатой водой ее виски, растирать руки. Онараспустила шнуровку грязного корсета, давая несчастной вздохнуть свободно, иусмехнулась про себя: совершенно непонятно, зачем вообще Джилье носить корсет,она ведь плоская, как доска! Грудь ее напоминала два синеватых прыщика ипочему-то вызывала брезгливость, да и вся она была просто отвратительная как навид, так и на ощупь: грязная, потная, ребристая воистину ребристая, ибо ребра икости ключиц выпирали будто нарочно! Но не могла же Троянда бросить ее вот такумирать, потому и возилась она с Джильей, пока та не отдышалась и открыламутные, ввалившиеся глаза и перестала хватать воздух бескровными тонкими губами.Но все же, когда Луиджи, подхватив девчонку, снова рысцой двинулся вперед,Троянда не удержалась и торопливо ополоснула руки в канале, чтобы смыть этоощущение липкой грязи, оставшейся на ладонях. Поднявшись, она увидела, чтоогромные глаза Джильи, чья голова безвольно покачивалась на плече Луиджи,устремлены на нее. Троянда на миг устыдилась, но тут Джилья опустила веки исловно бы задремала. Может быть, она ничего и не видела.

Звуки потасовки, случившейся на Мерчерие возле лавки Марко,мгновенно потонули в праздничном гомоне карнавала, и Луиджи со своей ношей и сТрояндой, трусцой бегущей следом, без всяких помех добрались до палаццо Аретино— стоило только отыскать поджидавшую их гондолу. Вскоре она причалила кпарадной террасе, изящными уступами спускавшемуся в канал входу, но Луиджисердитым шепотом велел грести в обводной канал, к садам, окаймлявшим дворец.Баркайоло резким движением весла заворотил ладью влево… и тут Джилья снованачала умирать.

Глаза ее выкатились из орбит, изо рта неслись резкие,хриплые стоны, тело били судороги, руки взлетали как крылья подбитой птицы…Троянда подступиться к ней не могла, чтобы помочь. На губах девушки выступилапена. Троянда в отчаянии взглянула на Луиджи, но тот уже дал знак гребцуповорачивать обратно, и не успела гондола уткнуться своим свинцовым носом впричал, как он выскочил на влажный мрамор, держа на руках трепещущую Джилью, ичерез две, три ступеньки ринулся наверх, взывая:

— Синьор Пьетро! Синьор Аретино! Скорее, скорее сюда!

Троянде помог сойти баркайоло, и она с трудом потащиласьнаверх: навалилась вдруг такая усталость, что впору лечь и уснуть прямо здесь,на ступеньках.

Будь проклята эта Джилья! Ну зачем Луиджи приволок ее сюда?Ведь Аретино вышвырнет ее прочь, будто грязный мусор, едва увидит!

* * *

А вот и он. То ли поджидал, то ли ему уже доложили об ихприбытии — стоит на верхней террасе подбоченясь, расставив ноги, и великолепнаяzimarra облегает его могучий стан. Пышные рукава до локтей казались надутымиветром, а из-под них алели шелком рукава камзола, украшенные прорезями, вкоторых сквозило дорогое белое кружево. Бархатный черный берет венчал егочерноволосую курчавую голову. Ожерелья сверкали на груди, причем среди них ярчевсех блестел алмаз в роскошной золотой цепи, подаренной Франциском I. Цепь этуунизывали красные, из дорогой эмали языки, на каждом из которых было отчеканенопо букве, а вместе складывались слова: «Язык его источает яд и злословие».Аретино смеялся над этой надписью и гордился ею; Троянде же она казаласьнесправедливо оскорбительной, однако сей час, потрясенная, испуганная, онавпервые подумала, что Франциск I, пожалуй, прав.

Никогда ей не доводилось слышать ругани отборнее, чем та,которая обрушилась на несчастное создание, безжизненно обвисшее на рукахЛуиджи! Троянда видела Аретино в минуты его пылкой страсти; теперь им владелане менее пылкая страсть, только не любовь, а ненависть, и сказать: «Он металгромы и молнии» — значило примерно то же, что промямлить: «Он был недоволен»Троянда то и дело вздрагивала, словно это по ней каленым бичом ненавистихлестал Аретино, ну а Луиджи, которому тоже перепадало изрядно: «Зачем тыпринес ко мне в дом это вонючее отродье?!» — стоял совершенно невозмутимо итерпеливо слушал длинные, хитро накрученные тирады, полные ругательств,риторических восклицаний и вопросов. И один вопрос чаще всего повторялся в этомпотоке изощренных оскорблений, злобных насмешек, уничтожающих сравнений,проклятий: «Где Лазарио? Где ты бросила Лазарио?!»

Мертвенно-бледные (не намазанные синей краскою, как уТроянды, а и вправду посиневшие) губы дрогнули, исторгая едва различимый шепот.Луиджи чуть склонился, прислушиваясь… и вдруг руки его разжались, так чтоДжилья свалилась на мраморные ступени и осталась валяться в изломанной позе, аЛуиджи потрясенно воскликнул:

— О синьор Пьетро! Какой ужасный нынче день! Лазарио… нашзлосчастный Лазарио… погиб! Он мертв!

Аретино умолк, словно громом пораженный, и его воздетыегневным движением руки так и остались простертыми к небесам, словно он призывалих проклятие на голову Джильи. Аретино силился что-то сказать, но не мог. Ивдруг по лицу его прошла судорога, а затем… а затем Троянда увидела, как наглаза его навернулись слезы и поползли по щекам.

Она ахнула, схватилась за сердце. Аретино стоял молча,плакал молча, и зрелище этого безмолвного горя потрясло ее даже сильнее, чемвсе случившееся (и не случившееся!) сегодня. Чувствуя невыносимое желаниеобнять его, прижать к себе, утешить своей любовью, сказать, что, пока онивместе, не страшно никакое горе, вместе они все одолеют, — она ринулась вперед,да запуталась в обтрепавшемся подоле своей рубахи и упала на колени, такударившись о ребро ступеньки, что слезы прихлынули к глазам, а когда удалось встатьи проморгаться, она увидела, что Аретино ее утешения как бы и ни к чему.

* * *

Не менее десятка молоденьких и прелестных женщин, преждетолпившиеся среди других гостей за спиной хозяина, теперь окружали и утешалиего, называя самыми ласковыми именами, целуя, гладя по голове, обнимая таккрепко, что их легкие, развевающиеся одежды то и дело соскальзывали с роскошныхплеч, обнажая прелестные перси с вызолоченными сосками, однако у красавиц этоне вызывало никакого смущения, а постепенно успокаивающийся Аретино с улыбкоюхватал за груди и целовал то одну, то другую прелестницу, и вот уже стенаниясменились звуками непрестанных поцелуев, шутливыми шлепками, смехом…