Ян поморщился и кивнул в сторону другого военного. Это был чех из Vládní vojsko[39]. Этих солдат нацисты обряжали в круглые шлемы, давали им винтовки старого образца и выставляли их нести караул на перекрестках и железнодорожных вокзалах.

– Это войско – такое же нелепое, как их униформа, маленькие, убогие засранцы, а вот эсэсовцы! Они знают, как затрахать мужика.

– Заткни свой поганый рот, Ян! – прорычал Аркадий.

Он сердился на бесшабашность товарища, сердился на то, как тот рискует в туалетах, в переполненных коридорах поездов, в пивных, расположенных в узких переулках старого города, сердился, но не мог его за это винить. В тайне заключался свой эротизм. Опасность – сильнейший афродизиак, способный заставить забыть, в какое время ты живешь. После первого поцелуя на кладбище в Кракове жизнь для Аркадия писалась с чистого листа.

За окном хлопья снега касались стекла, но, достигнув цементного покрытия Народного бульвара, тотчас же начинали таять. Город не был готов к первому в этом году снегопаду: листья еще не начали падать с деревьев, а на почву не опустились заморозки.

Ян болтал с официантом, оттягивая с принятием решения, что же он хочет на этот раз выпить. Сделав заказ, он, передумав, снова подозвал официанта. Ян дурачился, намеренно испытывая его терпение, но знал, что официант будет покладистым, надеясь на чаевые, которые они с Аркадием каждый раз оставляли, небрежно бросая деньги на стол с таким видом, словно это сущие пустяки, даже несмотря на военное время.

Аркадий еще не успокоился. Чтобы занять чем-то руки, он потянулся к салфетке и сложил ее пополам, затем поперек… потом свернул бумагу, образовав несколько треугольников. Первые игрушки, которые отец учил его мастерить, были бумажными поделками. С того времени Аркадий овладел искусством кукольника, успел забросить эту профессию, набрал в долг денег и сбежал из России за границу, где решил стать врачом. В детстве отец показывал мальчику, как изготавливать из бумаги голубей, пилотки и небольшие кораблики, достаточно плавучие, чтобы не утонуть в талой весенней воде, бегущей по сточным канавам московских улиц. Было во всем этом что-то успокаивающее. С каждой складкой его настроение улучшалось. Ко времени, когда Ян наконец остановил свой выбор на двух стаканах глинтвейна и официант ушел, Аркадий превратил салфетку в крошечную фуражку с высокой тульей – карикатурную копию эсэсовской фуражки, которую шили из сукна.

– Ну вот. – Потянувшись через стол, он нахлобучил ее Яну на голову набекрень. – Теперь ты сможешь покрасоваться перед своими новыми друзьями.

Ухмыльнувшись, Ян принялся дурачиться и гримасничать в своей «фуражке», даже в шутку отдал нацистский салют так, словно во всем мире существовали только он и Аркадий. Никто из них не обратил внимания на то, что эсэсовцы за дальним столиком в зале кафе умолкли и уставились на них.

Иногда Аркадий задумывался над тем, что незнакомцы думают, глядя на них. Что эти люди могут увидеть? Они выглядят, пожалуй, как старые друзья, решившие вместе пообедать. Не совсем так. В своих дорогих, но уже довольно поношенных костюмах они больше походили на двух студентов-медиков, сделавших перерыв в учебе. И это не верно. В октябре 1939 года немцы закрыли все университеты, а их профессорско-преподавательский состав арестовали. Это вывело на улицы тысячи негодующих студентов, что дало рейхспротектору повод окружить их и тоже арестовать, а затем сделать то же самое с представителями чешской интеллигенции. Всех их отправили в концлагерь[40].

Когда принесли глинтвейн, он оказался горьковатым и горячим. Аркадий бросил два кубика сахара в стакан и принялся размешивать. Растворяться сахар не спешил, тогда молодой человек перевернул ложку и стал обратным концом колоть его о донышко. На скатерть брызнуло несколько капель красного вина.

– Ты жрешь, словно монгол, – пожаловался Ян. – Из какой части России ты родом?

– Я просто хочу, чтобы ты со мной не стеснялся, а то ты думаешь, как мул.

– Ты хотел сказать, что я трахаюсь, как конь.

– Твое невежество безгранично, городской пижон. Если ты хоть раз понюхаешь с близкого расстояния коня, ты его трахать не захочешь.

– Не знаю… не знаю… Иногда среди дня такое находит, что я готов трахать все, что движется, четвероногое оно или двуногое – без разницы. Что? Споки!

– Даже борова? – кивнув в сторону столика с нацистами, спросил Аркадий.

– Даже борова.

Аркадий тяжело вздохнул.

– Если хочешь, но только не в нашей квартире, пожалуйста.

Прежде они договорились, что не будут возражать, если кто-то из них заведет случайного любовника, вот только их общая квартира останется неприкосновенной. Оба они полюбили ее, каждый по-разному. С точки зрения Аркадия, их квартира была реликтом, оставшимся от La Belle Époque[41]. Ян считал квартиру уютной и безыскусной. Каменные ступени, ведущие по лестничному колодцу вверх, были выщерблены множеством ног. Бронзовые перила сверкали, натертые до блеска множеством рук. Только углы сохранили зеленый налет.

Они сняли квартиру вскоре после того, как были зачислены в Карлов университет. Аркадий и Ян хотели иметь место, чтобы заниматься любовью, не опасаясь назойливых взглядов в студенческом общежитии. Они платили наличными, назвались не своими именами, а после разгрома студенческого движения вообще никогда не возвращались в университет. Однажды они легли в постель врачами-стажерами, а на следующее утро стали никем и сжились со своими фальшивыми личностями. Странное дело: лечь в постель одним человеком, а проснуться другим. Но затем, подумав хорошенько, они пришли к выводу, что со многими людьми это случается ежедневно. Аркадий, пускавший бумажные кораблики по московским улочкам, совсем не был похож на того, кто вошел на территорию кладбища в Кракове. Оттуда, впрочем, вышел совсем другой Аркадий.

По мере того как оккупанты вели себя все более бесцеремонно, Ян раздобыл им фальшивые документы. Если уж начистоту, в Прагу они приехали не учиться. Они прибыли сюда, чтобы быть вместе, и останутся здесь до конца войны. Тогда мир вновь придет в себя. Бежать было бы глупо. Умнее всего затаиться и ждать, одновременно оставаясь у всех на виду. Еврей и дегенерат. Никто в доме не задавал лишних вопросов. В такое время у каждого есть что скрывать. Когда мир переворачивается с ног на голову, только по-настоящему плохим людям нечего скрывать.