Нечто похожее случилось с Иоанном Богословом в десятой главе «Апокалипсиса», когда ему явился ангел с книгой: «Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька в чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед». Иоанн выполняет его требование, и в этом случае обещания оправдались – книга сладкая на вкус, как и та, что съел Иезекииль, но стоило ему проглотить ее, как «горько стало во чреве». Без сомнения, библеисты заполонили книжные полки множеством изощренных толкований того, что же означают эти необычные приемы пищи, и, как обычно, здесь не обойдется без безумного дядюшки с чердака – пора бы вытащить оттуда его портрет. Ранее упомянутый нами Иоганн Эрнст Бирон, авантюрист из XVIII века, герцог Курляндии, как вы помните, имел дурную привычку запихивать в себя бумагу с чернилами, в том числе международные договоры и ценные документы. Последовав за Бальзаком, кратко описавшим историю Бирона в «Утраченных иллюзиях»[59], Эдгардо Францозини посвятил этому персонажу отдельную книгу.

Читать и есть – два близкородственных действия, и у обоих есть всевозможные нюансы, связанные с гурманством. Например, Галилей так же сильно ненавидел Тассо, как любил Ариосто, и если стихи первого на вкус напоминали ему огурцы, то произведения второго вызывали у него восторг и были похожи на сладкие, душистые дыни. Поэт Ковентри Пэтмор, в свою очередь, сравнил Шекспира с ростбифом, и, думаю, литератору не снискать лучшего комплимента. Однако в куда большей степени на восприятие влияют даже не сочетания вкусов, а способ жевания и особенности пищеварения. Возьмите хотя бы двух критиков-дегустаторов, оценивавших «Имя Розы» Умберто Эко: Пьер Джорджо Беллоккьо счел этот роман «несъедобным варевом», а Грация Керки – чем-то вроде картошки из «Макдональдса». Самое знаменитое высказывание на этот счет принадлежит Фрэнсису Бэкону (на сей раз речь о философе, а не о художнике): «Есть книги, которые нужно пробовать, те, которые нужно проглатывать целиком, и совсем немного тех, которые нужно как следует прожевать и переварить».

В юности я отличался не избирательным вкусом, а, скорее, всеядностью. Помню, отец как-то заметил на моем столе две книги – «Открытое общество и его враги» Карла Поппера и «Символический обмен и смерть» Жана Бодрийяра – и задал мне неожиданный вопрос: «Что делают на одной тарелке стейк и суфле?» Сказать по правде, трактат Бодрийяра совсем не показался мне похожим на суфле, он скорее напоминал убийственную холестериновую бомбу наподобие расплавленного жирного сыра «Раклет», и все это замешано на семиотике, марксизме и психоанализе, кажется, я до сих пор не до конца переварил это блюдо. Однако с тех пор я приобрел привычку более вдумчиво изучать состав и питательные вещества интеллектуальной пищи, которую я потребляю.

В отношении критической литературы у меня за годы сформировался длинный список непереносимостей – как правило, все они находятся в одной конкретной области. С одного конца этот список открывают книги-ракообразные. Это те, что заставляют тебя сражаться с их жесткими панцирями, торчащими усиками и опасными клешнями, то есть продираться сквозь пугающий технический жаргон, непробиваемые абстрактные построения, бесконечные методологические введения, бесполезные предисловия, посвященные тому, о чем не будет сказано в этой книге. И все это лишь затем, чтобы в конце концов в полном изнеможении добраться до крошечного кусочка розоватой мякоти. В лучшем случае она будет на вкус как лангуст, а в худшем – ни о чем, как резина (Бэкон вряд ли мог столкнуться с подобным опытом пережевывания текстов; впрочем, именно этот пассаж прекрасно описывает взаимодействие со всей постмодернистской «теорией»). На противоположной стороне находятся книги-пюре (как правило, овощное). В них полно многословных концепций, они написаны легким слогом: настолько легким, что, когда они попадают в мой организм и перемещаются по нему, то не встречают никаких препятствий. Я хотел бы упомянуть хотя бы одну из них, но моя память, подобно сливному механизму, уже исторгла их из меня и выбросила куда подальше.

Как правило, многие читатели подходят к критической литературе с таким же внутренним сопротивлением, с которым ребенок смотрит на фрукт, если его нужно чистить, долго и усердно жевать или же в нем полно косточек. С художественной литературой все иначе. Норман Холланд, литературовед и критик с замашками психоаналитика, как и Стрейчи, утверждал, что чтение историй мысленно возвращает нас к действиям оральной фазы – глотать, поглощать, усваивать – и ставит нас в положение младенца, припавшего к груди матери. Это обратное развитие – не просто невинная и утешительная забава, поскольку в нем кроется опасность, что нас могут в прямом смысле слова заесть до смерти. Когда мы читаем приключенческий роман, сказку или же научную фантастику, «мы должны „доверять“ этому новому миру, как доверяли бы кормящей нас матери, мы должны растворить его в себе и сами раствориться в нем». Холланд добавляет, что дело может приобрести поистине буквальный оборот: «Временами в мире наших фантазий привычная формула „съесть или быть съеденным“ претворяется в жизнь, например, в сказке про Гензеля и Гретель или же в романе Уильяма Голдинга „Воришка Мартин“: в нем главный герой терпит кораблекрушение и, страдая от голода, взбирается на утес посреди Атлантического океана, а в итоге оказывается, что этот утес – его собственный зуб».

Думаю, это объясняет сложности, которые многие испытывают, когда нужно полностью погрузиться в повествование. Мне вспоминается иллюстрация из «Энциклопедии сказки» – эту книгу отец читал мне в детстве (а его отец, мой дед, вероятно, читал ему, потому что она вышла в конце 40-х годов); ее автор – сицилийский художник Алеардо Терци. На рисунке изображены дети, изо всех сил пытающиеся закрыть огромный том, из которого вылезает дракон. Судя по выпученным глазам сказочного существа, его противникам почти удалось раздавить его, зажав между страницами. И до сих пор, когда мне случается открыть какую-нибудь старую, там и тут заклеенную скотчем книгу – настолько ветхую, что она того гляди рассыпется у меня в руках, – меня на секунду пронзает леденящий душу ужас, и я замираю в нерешительности, спрашивая себя, как случится на этот раз: я съем кого-нибудь или кто-нибудь съест меня. А ведь эта книжка явно не в силах навредить даже маленькому ребенку.

Как и у всех читателей, страдающих неврозом, у меня развилось множество расстройств пищевого поведения, связанных с потреблением книг. Я нередко ощущал непомерный и неопределенный книжный голод – о чем-то подобном пишет Мелани Кляйн в эссе 1931 года.