Ну, раз пошла такая дрянь, решил я подмогнуть. Отгрёб за пределы видимости, гимнастёрочку снял, — а лето как раз было, — аккуратно на чемоданчик кожаный, трофейный, уложил, нож боевой приготовил и юркнул в сторону заднего двора захваченной врагами школы. Я же в силе был, молоденький, да и сноровка! Обширный опыт недавней войны опять же. В школу забрался, террористов — хоть тогда и слова-то такого не знали — обнаружил, обстановку оценил. Обстановка хреновая, хоть и не безнадёжная. Засели они в торцевом кабинете, парты в угол задвинули, двери нараспашку. Весь коридор перед ними как на ладони, подобраться трудно. Детки-заложники с учительницей-соплюхой на полу сидят, ревмя ревут. Училка громче всех голосит. Сам завуч с ружьём и одним мальчонкой, которым прикрывается, скачет, как в очко пчелой укушенный, то к окошкам, то к двери. Брательник его в руках трёхлинейную керосинку зажженную, но без стекла, держит и верещит сквозь слезы, мол, плохо ему. А трясётся-то со страху так, что того и гляди, обещанный пожар раньше времени устроит.

На моё счастье с улицы шум какой-то поднялся. Вроде, солдаты приехали. Завуч к окошку побежал, ну а я вперед бросился. И никто меня не видел, и никто меня не слышал, и даже тем самым знаменитым местом, на котором сидят и которое на опасность здорово реагирует, не учуял. Учили нас в разведке невидимками быть и учили крепко. Плаксивому-то скоту я глотку вмиг перехватил, он и хрюкнуть не успел. Нож у меня был — беда добрый! Японский кинжал Танто. Мне его один американский сержант подарил. Встреча на Эльбе, год сорок пятый, слышал небось? Ну вот. Сержантик тот был — сама невинность, чисто дитя, кажется, мухи и той не обидит. Кликали его сослуживцы Бэмби. Оленёнок, значит. Однако внешность его обманчивая ничего не значила. Был он из лучших спецов американских морских пехотинцев по операциям за линией фронта. Вроде меня. Кинжал он у японского офицера с боя взял, когда на Тихом океане за какой-то остров резня была. Ну а я ему взамен свой трофей, нож фашистского десантника отдарил. Хороший тоже такой ножик — со свастикой и металлическим шариком на конце рукоятки. Так вот, покончил я с поджигателем быстрее, чем ты, Костик, моргнуть успеешь, лампу пальцами загасил и — к другому. И случилось тут такое, во что я и сейчас поверить не могу. Оставалось мне до него шаг сделать, а он и обернулся. Ну, не мог он меня ни услышать повторяю, ни даже спинным мозгом или там каким другим тринадесятым чувством учуять. Потому как шёл я на полной отключке мозгов, на одной программе, которая уже не в мозгу — в мышцах, и никаких от неё тревожных импульсов вовне не идет. И даже выработка адреналина блокирована — не унюхаешь. Удивлен, Костик, от деревенского пенсионера такие слова слышать? А ты не удивляйся. Много чему нас в разведке учили. Всё это составляло, конечно, государственную тайну, и сейчас, поди та же ситуация… ну да ладно, скажу кое-чо… Физиологии человека учили и сторожевых животных, психологии учили и — хочешь — верь, хочешь нет — практической парапсихологии. Звучит как враньё, но клянусь — так оно и есть. Меня бы и зверь дикий не учуял. Да я сам себя не слышал! А он… Видно, он к той поре уж и не человек стал — бес, что ли? Сделался он как молния. Не только обернуться успел, но и выстрелить. До сих пор мне, парень, по ночам снится и удар тот страшенный, и то, как ошмётки моей руки правой в разные стороны летят. Патрон с картечью оказался, а заряд прямехонько в локоть угодил.

— И что? — не вытерпел Костя.

— А то. Говорю же, на программе шёл! Левша я. Как вогнал ему кинжал в подбрюшье, так и распластал аж до третьего ребра. Вся требуха наружу. Из второго ствола он, вроде, в пол пальнул, да я его уж и не видел. Программа кончилась, боль навалилась — дикая. Меня, почитай, сразу из соображения вышибло. Стою, шатаюсь, вою как пёс. На глаза темень опускается, вижу только надпись на классной доске. «Жи» — «ши» пиши с буквой "и"!" "Почерк знакомый, — думаю. — Аглая Ивановна писала". И так мне легко стало, что именно это я вижу в жизни последнее, — я нали выть перестал, заулыбался. Но судьба по-другому повернулась. Ноги подкосились, я и повалился — да рылом-то прямо в вонючую кучу завучевых кишков. Сизые они такие были, в крови. Желудок пропорот, говнищем смердит. Если бы не это, дак может, и помер бы. А так… видно, не хотелось мне в могилу уносить заключительным впечатлением жизни пакостное это зрелище. Вот я и оклемался с божьей помощью. Ну, а жизнь сложилась не больно-то плохо. Женился, в столярку устроился. Левша, он и без правой руки много чего сробить может. Во-от… Троих сынов поднял и дочурку.

— А школа была эта самая? — с интересом спросил Костя, мотая головой в сторону недалёкого строения.

— А как же, эта. Только тогда у неё второго этажа не надстроили ещё. Семилетку-то из неё сделали году в пятьдесят седьмом, а до того была только начальная. А щас, видишь, как — и учиться стало некому. Ну, я пойду, там мое кино скоро начинается.

Костя по-новому посмотрел на заброшенное школьное здание. Выходит, не зря ему чудилось в нём что-то зловещее. Подумать только, логово маньяков! Может быть, и трупы жертв в подвале имеются. Ах, как здорово!

— Старшего, который завуч, звали Сергеем Сергеевичем. Младшего — Никитой. Он по образованию биолог и анатом был, но ему здесь места по специальности не нашлось, библиотекарем на фабрике работал. Фамилия — Возницкие. А молоденькая учителка-соплюшка, что ревела, облитая керосином, громче своих учеников — я. — Баба Оня неспешно поднялась с лавочки, опираясь на бадожку. — Мы с ребятами спектакль готовили по Гайдару, вот и задержались допоздна — занятий-то не было, лето. Я после этой беды на другой день захворала. Двустороннее воспаление лёгких, перешедшее в плеврит. Хорошо, сердце крепкое, а то бы умерла. Ты ещё посидишь?

— Да, — сказал Костя.

Баба Оня ушла. За ней, подумав, потрусил Музгар.

Возле школы тарахтел знакомый мотоцикл. Сидящий на нём дядя Тёма, активно жестикулируя, выкрикивал что-то прямо в лицо Никите. Никита стоял расслабленно, лишь иногда демонстративно утирал платочком лицо. Из школьных ворот без створок вышла Катя и остановилась рядом с братом, подхватив его под локоток. Дядя Тёма раздраженно махнул рукой, мотоцикл сорвался с места.

Никита, прикалываясь, помахал вслед платочком.

"А может, довольно детских обид, милый юноша? — сказал себе Костя, любуясь Катей. — И как, между прочим, поживает моя рецензия, господин искусствовед… как вас там?… - он вытащил из кармана злосчастные Никитины стихи, — господин Возницкий Н.С.?"

— Что? — громким шепотом воскликнул он, сладко обмирая от жутковатого совпадения. — Бог ты мой! Возницкий Н.С.! Эй, на наших глазах разворачивается вторая часть драмы "Маньяки в заброшенной школе", — сказал он, насколько умел зловеще, обращаясь к Барбароссе. — "Полвека спустя. Другая попытка". А вы дрыхнете, сударь.

Барбароссе были глубоко безразличны маньяки, что он и показал, широко зевнув. Вот если бы Мурзику холку надрать!

Похохатывая, Костя направился к сегодняшним носителям недоброй памяти фамилии.

— Завтра? — поднял брови Никита. — Тебе завтра шестнадцать, а мы узнаем об этом только сейчас? Ах, как скверно. Мы же не успеем приготовить подарок. Катя, ты понимаешь, в каком неприглядном виде мы можем оказаться перед нашим новым другом?