Катя понимала, но не расстраивалась подобно брату. Она с лукавой улыбкой написала несколько слов на клочке бумаги и передала Никите. Тот прочёл, с сомнением хмыкнул, но потом широко махнул рукой: а, дескать, была — не была!

— Отлично, я согласен, — сказал он. — Надеюсь, Костя не откажется принять наше приглашение на завтрашний праздничный ужин, посвящённый новорожденному. Нет? — Он испытующе посмотрел на юношу.

— Нет, не откажусь.

— А твоя бабушка не разобидится, если мы её не позовем?

— Надеюсь, не разобидится, — сказал Костя. — Да что там — уверен. Баба Оня — свой человек!

— Прекрасно! — Никита от избытка чувств пристукнул ладонью по столу. — Катерина, начинай подготовку.

Девушка тут же скрылась в доме, подарив Косте на прощание ясный взгляд.

— Держи, — сказал Никита, извлекая из выдвижного ящика стола несколько бумажных листов, скреплённых стежком ниток. — Честное слово, я очень старался.

— "Фуэте очаровательной наивности", — прочитал Костя вслух. — "Наивности"!… Вот оно, значится, как!

— Только не гневайся сразу по своему обыкновению и не убегай, пожалуйста.

— Не убегу. Послушай, Никита, а о чем вы с дядей Тёмой повздорили?

— Это с которым? С приударенным мотоциклистом-оккультистом, что ли? Да ты не поверишь. Он заявил, что мы с Катюшей явные носители тёмного начала, приближатели конца света и вообще — не божьи твари, но аспиды и порождения ехидны. И надо бы нам мотать отседова подобру-поздорову, а не то!… Солнышко родимому головку напекло, не иначе. Основания, знаешь, какие?…

— Догадываюсь, — посмеиваясь, сказал Костя. — Фамилия ваша нёсет для здешних жителей глубокие негативные ассоциации. Что усугубляется недобрым местом проживания, на редкость непристойным по тутошним меркам поведением и… — Костя скосил понимающий взгляд на длинные пальцы Никиты, ловко набивающие папиросную гильзу, причём определенно не табаком, — …и курением некой ароматной травки.

— Точно, дорогой Ватсон! Ты только забыл назвать самое страшное преступление: соблазнение одного из малых сих, — произнёс с усмешкой Никита, предлагая Косте только что раскуренную цигарку.

— Меня? — Костя неумело, но решительно вдохнул ядовитый дым, его передернуло и чуточку затошнило. Он вернул «косяк» Никите.

— Снова в точку.

— Ты ему сумел что-нибудь возразить?

— Даже не пытался. Я принял вид угрюмый, задумчивый, и с выражением продекламировал несколько строчек из одного своего юношеского творения: "Мы — как части механизма, как жнецы сухой стерни. Прозелиты экзорцизма, прорицатели херни. Мы — апостолы без веры, пианисты без руки. Вроде, с виду — кавалеры, а на деле — варнаки. Каждый — рекрут интеллекта, недодьявол, недобог. Каждый — церковь, каждый — секта, вялый член меж слабых ног…" — А дальше он и слушать не стал.

— Ещё бы! Здорово же он, наверное, разозлился. Нет, спасибо, — Костя мотнул головой и отгородился от «косяка» ладонью. — Я больше не хочу.

— А то! Чуть в клочки не лопнул. Представляешь, как нас с Катькой кипящей желчью забрызгало бы!

Они дружно расхохотались.

По веранде стлался сладковатый дым.

Обнажённая девушка полулежала в воде, дерзко открыв небольшую, красиво очерченную грудь нечаянному зрителю. На лицо её падали волосы, но сквозь светлые пряди проглядывали Катины черты. Вместо ног крутой дугой изгибался дельфиний хвост, на плече сидела, расправив длинные маховые плавники и выпучив огромные фасеточные глаза, фантастическая летучая рыба. Прозрачная акварель едва-едва смочила бумагу, от этого картина казалась бледноватой, но так только казалось. На самом деле она лучилась, жила. Она источала нетерпение, жажду продолжить стремительный русалочий полет, остановленный властной рукой художника.

Костя был счастлив. Он провёл пальцами в миллиметре от ещё влажной бумаги, почти ощутив тепло девичьего тела, и шепнул: "В день, когда ты сбросишь хвост, я буду ждать тебя здесь, в этой комнате, на этой постели… Ты не скажешь ни слова. Но слова не будут нам нужны".

Ходики звонко щёлкнули дверцей кукушечьего дупла, скрежеща зубчатками, прокуковали дважды.

Он погасил лампу, лёг, чувствуя, что не сможет заснуть всё равно. В животе, тяготея к паховым областям, ворочалась что-то прохладное и щекотное, отчего волоски на теле вставали торчком. Он укрылся одеялом с головой, свернулся в клубочек. Старательно выдыхал воздух ртом, стараясь направить тёплый поток на грудь. Надеялся согреться. Но холод был внутри, и застуженный им выдох — не согревал.

"Нетерпение, предвосхищение… — что имя этому льду?" — подумал Костя. Он высунул из-под одеяла кончик носа, один глаз, губы, и шепнул, обращаясь к коврику:

— Эй вы, черти немецкие, груботканые! Я душу бы заложил, чтобы въяве прикоснуться к ней. По-взрослому, понимаете, вы, там?!

Молчание в ответ. Ну, разумеется.

И тут завыл Музгар, подхватили соседские собаки, что-то глухо загремело металлически, словно в огромный проржавленный лист раз за разом лупили тяжёлой деревянной балдой. В голос завопили кошки.

Костя снова укрылся под одеялом. Шуточки выходили ни фига не смешные — по ночному-то времени. "Да я же не взаправду", — малодушно открестился он.

Всё как по команде смолкло. Он крепко зажмурился. Стало теплее.

…Снова послышался механический голос кукушки. Десять? Он отбросил одеяло. За окном сиял солнцем день.

День его шестнадцатилетия.

— Не напугали тебя собаки-то ночью? — спросила баба Оня, подкладывая горяченький, масляный оладушек. — До того взвыли, я аж пробудилась.

— Я считал, это во сне, — сказал Костя.

— Нет, на самом деле. В третьем часу. Ветер налетел — вроде урагана. Хорошо, всего один порыв. Со школы — с крыши — железо сорвало, два пласта. Через всю улицу перебросило. На тополи сколько-то сухих веток обломало. А у Мани Зотеевой забор повалило.

— А у нас ничего?

— У нас ничего. Ты кушай-кушай, именинник.

— Спасибо, бабушка, я полон-полнёхонек, — сказал Костя. — Оладьи просто божественные, но в меня больше не влезет и макового зернышка.

— На здоровье. К вечеру торт испеку. Пригласишь товарищей-то на чай?

Костя потупился.

— Знаешь, баб… они меня сами звали. Подарок обещали. Я, наверное, пойду. Ты не обидишься?

Баба Оня с милой улыбкой покачала головой:

— Не маленькая, поди. Значит, торт с собой возьмёшь. Ко скольки приглашали-то?

— К семи, — сказал Костя.

— Ну, а мой подарок будет тебя под подушкой ждать. Когда вернёшься.

Торт, "Птичье молоко", по толщине превосходил абсолютно все торты, еденные Костей в жизни. Сантиметров тридцать, не меньше. Был он облит шоколадной глазурью и украшен взбитыми сливками. В центре была кремовая надпись: "16! Поздравляю!" Костя нёс его со всей возможной осторожностью и боялся только одного, как бы не споткнуться.