ударили по всем нью-йоркским евреям-эмигрантам. Оснащенное необходимым медицинским оборудованием здание было готово принять первых жильцов – Белостокский центр и дом престарелых, как теперь официально называлась организация, были готовы к открытию. Газета Forverts сообщала, что тысячи людей пришли посмотреть «парад 25 000 белостокцев», марширующих по Восточному Бродвею с американскими флагами, транспарантами и лентами с красными, белыми и синими полосами. Этот парад показал «высокую степень коллективной уверенности в себе»[367], свидетельствуя о том, что белостокские евреи Нью-Йорка рассматривали открытие этого объекта как усиление своих социальных позиций в городе. Выступая в роли создателя этого события, Зон, по словам историка Артура Горина, источал «чувство собственного достоинства [которое] все больше и больше отличалось неопределенностью»[368]. Считал ли он себя по-прежнему лидером нью-йоркских евреев-белостокцев? Или теперь он, действительно, мог стать лидером американской еврейской общины и ведущим защитником прав пожилых людей? Такие вопросы мучили Зона, который выстраивал и развивал сообщество, коллективная идентичность которого была сосредоточена на Белостоке, но не ориентирована на удовлетворение потребностей Белостока.

Именно в тот момент, когда можно было задаться вопросом, не отходит ли Белостокский центр от своей «белостокской природы», Зон в двухстраничной очерке для Forverts заявил, что новый дом престарелых, который он помог построить, представляет собой «новый Белосток» и поднимает статус белостокских евреев в Америке и Восточной Европе. «Белосток на Восточном Бродвее!» – возвестил Зон в этой статье от 21 июня 1931 года[369]. Десятки тысяч читателей газеты Forverts понимали, что Белосток не был перенесен из Второй Польской Республики и не переехал на главную магистраль Нижнего Ист-Сайда. Но они осознавали, почему Зон обратился к карте Восточной Европы, чтобы сообщить о назначении нового «здания, которое любой, кто путешествует по мостам между Нью-Йорком и Бруклином», легко увидит, оценив «его прекрасную архитектуру» и «возвышенный» облик[370]. Главным достижением этого польского города стала не его роль в развитии сионизма или социализма, а возведение дома престарелых на Восточном Бродвее, 226.

Во время сбора средств бывший дом получил вторую жизнь, писал Зон в Forverts, и весь потенциал Белостока был по-настоящему реализован только в Америке: «В Белостоке нет здания равного Белостокскому центру и дому престарелых, [но именно его] наследие вдохновило эмигрантов на создание такого учреждения на другом конце света. Этот новый Белосток является свидетельством традиций Белостока прежнего, а также его неизменной силы и жизнеспособности»[371]. Конечно, Зон прекрасно понимал свои внутренние глубинные мотивы, которые привели его к подобной трансформации всей организации, но публично в статье Forverts он заявлял, что успешное создание Белостокского центра и дома престарелых служит иллюстрацией самобытности белостокского еврейства в Европе. «Белостокцы установили стандарт, которому должны следовать другие», – утверждал Дэвид Зон[372]. «Другие ландсманшафты – например, Коломайер», членам которого не хватало драйва и энтузиазма белостокских евреев, – «могут [только] мечтать о таком центре, как наш Белостокский центр». ЕЕредставители «варшавского и одесского сообществ неустанно стараются следовать по стопам Белостока»[373]. Действительно, именно достижения еврейской диаспоры Белостока заставили всех пересмотреть наследие этого города и обеспечили ему почетное место в еврейской Восточной Европе.

Однако вместе с тем все это увеличивало масштаб самого Белостока: новый Белостокский центр и дом престарелых являли собой монументальный сдвиг в представлении его членов о своей идентичности как евреев Белостока[374]. Е(од грузом финансовых трудностей периода Великой депрессии и семейных обязанностей члены этого сообщества больше не видели себя зарубежных жертвователей. Заменив прежние обязательства по финансовой поддержке далекого Белостока новым долгом по обеспечению благосостояния пожилых людей, члены этого сообщества радикально переосмыслили понятие «белостокской идентичности». На обложках Bialystoker Stimme на протяжении 1930-х годов были не картины нищеты и запустения Белостока, а гораздо чаще пожилые обитатели дома престарелых в Белостокском центре, нуждавшиеся в финансовой помощи. Эти портреты показывали, что быть «белостокцем» – это вопрос силы духа, убеждений и цели, а не только места рождения: любой, кто всем сердцем присоединился к миссии Белостокского центра, предоставлению средств пожилым людям и созданию авангардного еврейского благотворительного учреждения, мог заявить, что он или она успешно помогли перенести «Белосток на Восточный Бродвей».

Мгновенный успех дома престарелых стал главным источником гордости среди евреев-белостокцев Нью-Йорка. Число жителей этого дома престарелых выросло с 75 в 1931 году до 250 в 1938 году. Первоочередное внимание уделялось евреям Белостока, но подавляющее большинство жителей этого заведения были выходцами из других регионов Восточной Европы. По мере того как белостокские эмигранты стали активно участвовать в служении нуждам более широкой еврейской общины, они начали рассматривать свой Центр как образец для подражания всей американской еврейской общине от имени белостокцев, и эти принципы в 1934 году были определены следующим образом:

Значимость достижений Центра состоит в том, что он не только объединил различные типы ландсманшафтов для создания этого учреждения, но и сплотил среди его жителей различные типы евреев: религиозных и радикальных, ортодоксальных и неортодоксальных[375].

Это описание домашнего экуменизма показывает не только центральную роль толерантности и единства в представлении эмигрантов об их бывшем доме, но и степень, в которой евреи Белостока в Нью-Йорке постепенно «американизировались», идентифицируя себя в большей мере как часть американской религиозной общины, нежели как восточноевропейское региональное сообщество. Как отмечал в 1955 году социолог Уилл Херберг, среди групп иммигрантов начала XX века, адаптирующихся к жизни в Америке, было обычным делом отказаться от своей региональной «иммигрантской идентичности» и превратиться в членов «американских религиозных общин», больше озабоченных потребностями единоверцев, чем местом происхождения[376]. Белостокский центр ярко продемонстрировал на институциональном уровне, что белостокские евреи в Нью-Йорке к 1930 году больше не считали главной доблестью помощь евреям и еврейским учреждениям в самом Белостоке, но уделяли внимание тому, как их центр обслуживал нью-йоркских евреев разного регионального происхождения и разных идеологий. Однако, в отличие от представлений Херберга об американизации, члены Белостокского центра и дома престарелых по-прежнему полагались на понятия региональных особенностей, когда формулировали свои цели и стремления, несмотря на очевидный сдвиг их филантропической направленности.

Независимо от того, идентифицировала ли та или иная белостокская организация в Нью-Йорке себя с Белостоком, поскольку изначально была ориентирована на тех, кто родился в этом городе, или потому что воссоздавала некое воображаемое благотворительное наследие своего города, разнообразие организаций наглядно иллюстрирует податливость восточноевропейской региональной идентичности. Во многих отношениях гибкость термина «белостокцы» облегчала адаптацию этих еврейских иммигрантов к американской жизни, позволяя им сохранять некоторые элементы своей домиграционной идентичности. К 1939 году большинство белостокских организаций больше не могли обслуживать эксклюзивную группу выходцев из Белостока, их