в музей, но если в архивах института этот вид уже был представлен, останки отдавали в национальный музей. Люк стал для них настоящей находкой, хранителем секретной техники по вскрытию, вычищению гнили и набиванию чучел.

Когда ему привозили тела, они уже были в запущенной стадии разложения. Заморозить их в таком состоянии значило не дать им окончательно истлеть, но каждый раз, когда Люк выкладывал очередной окоченелый труп под лампы на обеденный стол, я не могла на это смотреть. Все это, неважно, какой разновидности, были мрачные, исковерканные создания. Так что я шла к телевизору смотреть очередной экстренный выпуск новостей о химерах генетики или садилась за его приставной столик читать книги по естественной истории с красивыми яркими иллюстрациями, которые я предпочитала гниющим животным, которых он вскрывал, набивал и опять зашивал.

Люка это всегда поражало, и он, наверное, думал (ошибочно), что меня отталкивает зрелище смерти. Он подзывал меня со словами: «Прикоснись к чему-то настоящему, Нора. Эта птица когда-то жила. Но скоро ее уберут за стекло, и дело с концом». Поколдовав над очередным трупом, он звал меня погладить перышки какой-нибудь голубой сойки или иголки на спине ежа. Но на ощупь перья отличались от того, какими я их помнила с детства. Совсем не гладкие, а затвердевшие, липкие, и после них все пальцы были в масле.

Но звери попадались так редко, что каждая находка была как последняя, и мы боготворили и одновременно страшились каждого трупика, разложенного у Люка на алтаре. Много лет спустя я задумалась, как мало лет по замыслу Вселенной было отведено его рукам дарить новую жизнь, и кто мог бы продолжить его дело с такой же любовью.

Лягушка в саду напомнила мне его трупики. Лежа под покрывалом, я прижимала влажные руки к бокам и старалась не моргать – чтобы уж точно не упустить ее из виду.

Я рассказала Арту, что лягушка не идет у меня из головы – вдруг ее убили наши удобрения, но он только улыбнулся в ответ и сказал: «Не волнуйся. Компания не стала бы давать нам то, что помогает одному за счет другого, тем более под видом бытового распылителя». Но мне от этого не полегчало, и тогда он предложил поискать ее среди анютиных глазок и бархатцев, раз уж мне так хочется. А если найду, то можно поймать ее в банку и в доме осмотреть. Можно даже достать наш набор ко дню рождения и нарисовать ее вместе. Он расплылся в улыбке, словно для него это просто игра, а я в ответ отстраненно пожала плечами, скривив губы, будто говоря: «Не увижу – так не увижу. Значит, так суждено». И все равно смотрела из кухни в окно, стиснув кружку в руках и прижимаясь к ней губами.

Газон, точно мираж, колыхался под столпами испарений. Я стояла там и представляла, как неделями и месяцами, даже годами буду ползать между листьями, пропалывая землю совочком и рутинно выкорчевывая заросли сорняков, и сосредоточенно поддерживать жизнедеятельность этих растений. И вдруг случайно сталь вонзится в мягкую зеленую плоть, скрытую листьями, и послышится хруст раздробленных косточек. Или я буду сидеть на траве, откинувшись назад и уперев ладони в землю, и вдруг под пальцами нащупаю веточку. Я оглянусь и увижу высохшее тельце лягушки, почти окаменевшее, с напряженными протянутыми лапками, будто мумию, застывшую в прыжке. И что тогда? Что мне делать, если жизнь прервется на вверенном мне клочке земли? В этом буду виновата я, и мне никто не скажет, что нужно сделать, чтобы спасти эту жизнь.

Я надеялась, что лягушка ушла. Мне так хотелось, чтоб она исчезла и умерла в чьем-то чужом саду. Мне даже в голову не пришло, откуда она взялась, но я думала, что вряд ли она долго протянет. Под таким-то палящим солнцем. Арт поставил у приступка глиняную миску с холодной водой, чтобы ее приманить, но шли дни, и он забыл про нее, а я все наблюдала, как вода отступает на самое дно, и вот уже последние проблески жизни впитались в раскаленную рыжую глину.

Арт вставал обычно поздно, проспав мое пробуждение. Как-то в субботу я проснулась, как обычно, вздрогнув; руки у меня были сплетены за головой. Я открыла глаза навстречу свету, пробивавшемуся сквозь шторы, чтобы он высветил узоры сна с моих век. Арта в этот раз не было; он уехал в Лондон читать лекцию на книжном фестивале. Их обычно организовывал издатель, демонстрируя портфолио и самих авторов. Пять дней круглых столов, семинаров и светских вечеринок, где каждый жадно впитывал чужие истории, переиначивал их и присваивал. Где авторы забрасывали крючок и любыми средствами заманивали аудиторию.

Я несколько раз прослушала речь Арта через стенку, пока лежала распростертая в ванне. Хотя и приглушенный, его голос звучал так, будто он пел. Уверенным тоном, чередуя ритмично восходящие и нисходящие интонации, он почти гипнотизировал. Казалось, он умел при помощи голоса маскировать то, что творится у него в голове. Прислушиваясь к этим гладким, четко выстроенным фразам, я совсем не узнавала Арта. Он стал для меня пришельцем из другого мира, членом какого-то тайного общества, куда мне нет доступа, и меня отбрасывало все дальше и дальше, как пулю из пистолета.

Я все глубже погружалась в воду. Голос Арта, видимо, завораживал не только меня: мягкий топот Нат все замедлялся и вскоре совсем затих. Я так и чувствовала ее предвкушение, сочившееся сквозь потолок.

Пока Арта не было в городе, я оставалась предоставлена самой себе и могла провести выходные, как мне вздумается. Я могла вернуться к холостяцкой жизни или укрыться в зачитанных до дыр пособиях и руководствах для Нат. Мир, вернее, дом, мог послужить мне и отправной точкой, и тупиком.

Всю неделю я только и думала, чем заняться. Я редко бывала одна. Но стоило Арту уехать, как я уже места себе не находила. Я безмолвно ходила из комнаты в комнату с пустой головой, подбирая непарные носки Арта и старые кружки, переставляя с полки на полку мелкие реликвии. Я в первый раз осталась в доме одна с тех пор, как мы переехали, и никак не могла собраться с мыслями. То есть, конечно, временами я все-таки оставалась одна, но, когда кто-то в любой момент может зайти в комнату, – это другое. Это как раз и будоражило кровь. Так глупо: до этого дома я многие годы жила сама по себе и никогда не замечала этой разреженности воздуха.

Я машинально налила себе чашку чая, всыпала пять ложечек сахара и села за обеденный стол с миской мюсли.