дереве – всего лишь белка, и не важно, рождена она или сшита по кускам. Нам ее все равно не достать. Обри размывала границы действительности научной фантастикой, но меня все слишком удручало, чтобы очертить свои границы, и я из вежливости отвечала ей недоуменными смайликами, чего, как мне казалось, она и ждала. Но со временем я стала просто помечать ее сообщения как непрочитанные и убирать телефон с глаз подальше.

К Рождеству того же года ей приелись холмы и бухты, Обри снова захотелось выйти в свет. Она сняла квартиру в десяти минутах езды от моей и устроилась на полную ставку в музыкальный магазинчик наподобие тех, куда спускаешься по ступенькам в подвал за старыми пластинками или подержанными патефонами. Она туда сразу же вписалась – даже приносила на работу гитару и настраивала ее за прилавком.

Сперва она настойчиво звала меня повидаться, но у меня не было времени, и мне пришлось не раз ей твердо отказывать на постоянные настырные приглашения, чтобы она привыкла уважать мой распорядок. Но прошлое все равно не вернешь. Обри изменилась. Не знаю, что так на нее повлияло – полгода в Инвернессе или что-то еще, но она стала назойливо склонять меня попробовать что-то новое, навязывать мне новые знакомства и всячески выталкивать из «зоны комфорта».

Однажды она даже забронировала нам горящую поездку в Эдинбург, не сказав мне ни слова. И отель, и билеты на поезд. Все. Там мы, по ее замыслу, занимались бы зорбингом – это когда ты катишься с пригорка в надувном шаре. Когда она мне рассказала, я обомлела – так и сидела, пока с моей вилки сползали спагетти. После паузы, в течение которой она самодовольно и победно (в этом я не сомневаюсь) ухмылялась, я сказала: ничего не выйдет. Я не могу в последнюю минуту отменить свои планы. Она покачала головой и все равно поехала, просто взяла вместо меня другую подругу. Я провела выходные дома одна, и мне никто не писал. Это было долгожданное время, когда я могла побыть в одиночестве, – все как я себе наметила, от и до.

Безрассудство Обри меня немного тревожило. Она так сосредоточилась на периферии, что не замечала ничего перед собой. Верите или нет, но порой мне казалось, что она разочарована во мне. Поняла я это, только когда совершила нечто в ее понимании непоправимое. Такое случается, когда наступаешь на чью-то больную мозоль.

– Ты к ней ходила? – медленно произнесла Обри. – Туда?

Мамин прах давно смешался с песком нортумберлендского побережья. Я пошла одна, и насмотревшись на неспешно набегавшие на прилизанный песок волны, без всяких церемоний опустошила урну на песчаный бархан. Уже через пару секунд я не могла сказать, где кончался пепел и начинался песок – с ракушками и битым стеклом. Я достала из кармана последнее мамино перышко и покрутила его в пальцах, а потом отпустила. Оно не воспарило в воздух, как я ожидала; его тихонько волокло по пляжу порывами холодного ветра, но далеко так и не унесло. Я развернулась и пошла назад к машине.

– Нет, – ответила я. – Ее там нет. – Они забрали все полезное, что от нее осталось. А я развеяла только убившую ее заразу.

Сотрудники траурного отдела никогда не говорили, куда пойдут донорские ткани, но всегда убеждали, что смерть близкого послужит доброму делу. Говорили подумать не о теле, а об улыбках и любви, которые оно принесет. Но в папках с информацией, в которые заглядываешь только много дней, а то и месяцев спустя, можно прочитать тревожные намеки на то, что большая часть донорских тканей попадала далеко не к нуждающимся. К тому времени НСЗ уже погрязла в услужении зачаточной версии «Истон Гроув» и горела желанием нажиться на побочных продуктах исследований.

Обри взялась читать документацию раньше меня. Она разложила все бумажки по полу и, щурясь в тусклом свете, ползала вокруг них на коленях. Подперев лицо кулаками, она вчитывалась в слова, и тут я увидела, как она одними губами прошептала: «Вот дерьмо».

В тот момент я говорила по телефону с маминым арендодателем и начала нести всякую чушь, чтобы от него отвязаться, как вдруг Обри начала сгребать бумаги в кучу и запихивать в коричневый конверт. Его она закинула в коробку из-под обуви к остальным документам. Я повесила трубку – и Обри так ослепительно мне улыбнулась, что я просто обязана была узнать, что ее так задело, раз она мне соврала.

После ее ухода я достала конверт и обнаружила, что ни одна частичка мамы никого еще не спасла. Все, что бегло выскоблили у нее из живота, разослали по частным учреждениям для исследований в области генной инженерии. Ни слова об изучении онкозаболеваний или увядания, и уж тем более ни о каком спасении жизней. Последнее письмо в стопке оказалось соглашением, которое я подписала, не глядя, о том, что я не собираюсь дознаваться, куда поступят донорские ткани, и всецело вверяю им мамино наследие в целях развития технологии синтезирования живых существ, а также продвижения исследований долголетия, органических аккумуляторов и второго шанса на жизнь.

На удивление, тот факт, что мамины органы не продолжают жить в ком-то другом, меня совсем не огорчил. Я даже испытала облегчение. Приятные мурашки побежали по спине. Я была рада, что мамины почки не подчищали чужие проступки, а ее глаза не смотрели на мир по-другому, предавая собственное прошлое. Я предпочитала более надежное, стерильно чистое решение. Оно хотя бы ощущалось как конец. Как освобождение.

Мое молчание встревожило Обри, так что познакомить меня с Розой и Элеонорой было скорее частью стратегии. Вдруг новые лица меня расшевелят. Можете представить ее удивление, когда она увидела, что я и правда повеселела. Мне нравилось, что в их глазах я пока что темная лошадка. Вчетвером мы разговаривали, как в вакууме. И те вещи, что мы обсуждали за столом, имели значение только здесь и сейчас и никогда не потрясли бы мир. Для меня это было большим облегчением. Что бы я ни сказала, я могла предугадать ответ с достаточной точностью, чтобы направить диалог в желаемое русло.

В тот день рождения, который я провела с Артом, мой тридцать второй день рождения, впервые никто из них не пригласил меня поужинать или выпить. Не считая давешней враждебности Обри, я могла только гадать, почему мне не писали Роза с Элеонорой – может, из-за Арта или даже из-за Нат. Но мне почему-то не было грустно, наоборот, я чувствовала себя раскрепощенной – в кои-то веки я не шла на поводу у других. Теперь я задавала тон.

Вскоре после дня