было бы благом и для него и для неё, то для двора и света этот ребенок вообще не должен существовать.

А жаль. Возможно, он стал бы любимым…

Из двенадцати детей, которых родила королева, живы лишь семеро. Но даже из них любит она далеко не всех. Пожалуй, больше всего старшего Луи – он дофин и сможет, если что, заступиться за мать. Да еще малышку Катрин, потому что она, как никто, напоминает своего убитого отца.

Но четырехлетнего Шарля Изабо видеть не может!

Уж этот точно от короля…

Как только стало возможно, она отослала сына в Пуатье, несмотря на шушуканья при дворе и косые взгляды за спиной. Отослала, чтобы не маячил перед глазами и не напоминал о дне своего зачатия.

По телу королевы пробежала дрожь отвращения, и двойник в зеркале тоже задрожал.

Мужа своего она никогда не любила.

Шарль не понравился Изабо при первой же встрече. Он сразу показался ей слишком нервным, похотливым и мало понятным из-за того, что то и дело впадал в крайности: то вдруг начинал себя вести, как человек, ни от кого не зависящий, то шагу не мог ступить без одобрения вчерашних опекунов. Но понимая с раннего детства, что брак для неё – это обязанность, которую следует принимать любой, молодая королева старалась сдерживать растущую неприязнь к супругу. "Стерпится – слюбится", – повторяла она слышанное где-то выражение и терпела, пытаясь быть всегда любезной и милой и ожидая, когда же наконец слюбится.

Однако роскошь французского двора и всеобщее льстивое обожание скоро заставили думать, что достойна она большего. И тут случилось непоправимое! Голубые глаза молодого герцога Орлеанского однажды взглянули на неё далеко не по-родственному, и стало ясно как Божий день, что с супругом не слюбится уже никогда. Страсть, особенно острая из-за того, что была запретной, поглотила Изабо целиком и показала, как счастлива может быть женщина в любви.

С тех пор она еле терпела слюнявые поцелуи мужа и его суетливые полубезумные ласки. А тот словно раззадоривался отвращением жены. Являлся в её покои с каким-нибудь подношением и, улыбаясь, приговаривал: «Я порадовал вас, душенька. Теперь порадуйте и вы меня». И только воспоминания о тайных – таких бесконечно сладостных – свиданиях с Луи и надежда на новые спасали Изабо во время тягостных обязанностей на супружеском ложе.

Где уж тут было замечать кривоногого коротышку со злым лицом, который то появлялся в тени своего отца, то исчезал во главе армии, воевавшей где-то за тридевять земель! Там он ухитрился попасть в плен и был выкуплен как герой, но даже тогда привлек внимание королевы лишь размером выкупа да скандалом, связанным с его долгим возвращением.

Что поделать: рядом с Луи Бургундцу не хватало красоты и роста, а рядом с отцом – герцогом Филиппом – власти. Власть же, как Изабо со временем осознала, куда привлекательней красоты. Не зря она всегда тепло относилась к старому герцогу. Была благодарна за брак, который сделал её королевой, и никогда не забывала поддержки, оказанной герцогом Филиппом в те трудные летние дни 92-го года, когда безумие, впервые поразило её супруга.

Что уж теперь притворяться… Любовь – любовью, однако закрывать глаза на то, что Луи оказался не способен управлять страной, было бы большой глупостью. Кое-как Изабо сумела убедить честолюбивого герцога Орлеанского переложить большую часть королевских обязанностей на дядей – герцога Бургундского и герцога Беррийского, а самому утонуть в море любовных утех, расточительства и беззаботности. Но это было так сложно! Луи изо всех сил упирался, требовал полной власти, и только дипломатичность герцога Филиппа позволила устроить так, чтобы все остались довольными. Изабо считалась регентшей, которую ради её же безопасности удалили от безумного Шарля. Луи, изображая короля, сорил деньгами направо и налево и вводил новые налоги, поднимая муть плебейского негодования. А герцог Филипп любезно закрывал глаза на всё, устраивая дела свои, своего герцогства и старшего сына.

Он предоставил Луи рыть себе могилу собственными руками.

Но это Изабо понимает только теперь. Тогда же она совсем потеряла голову от свободы, от любви и кажущейся абсолютной власти!

В те счастливые времена она еще жалела коронованного безумца. Сажать под замок его не осмеливались, но он сам целыми днями дрожал в своих покоях и бросался с криком «Измена!» на любого вошедшего…

О Господи, как же сложно тогда было искать ему слуг! Все боялись.

Изабо и сама долго не могла без дрожи слушать рассказы очевидцев о позорном окончании похода на Бретань. Словно наяву вставали перед ней убитые мужем беспечные дворяне, а в ушах так и стоял звон и скрежет его меча о железные доспехи тех, кто, решился все же подъехать и усмирить обезумевшего монарха.

Нет, нет! Она бы не хотела увидеть в один прекрасный день, как супруг несется на нее с криком «Измена», пусть даже и с волосяной подушкой в руках…

Но в те годы он бы на нее еще не кинулся… На любого другого – да, но только не на нее – вожделенную жену, припав к груди которой, Шарль засыпал как доверчивый ребенок. И она изредка дарила ему эту радость, приезжая в Лувр как укротительница, как спасительница и ангел утешения!

Эх, придушить бы полоумного идиота прямо тогда!

Но Изабо была слишком счастлива. Великодушная в своём счастье даже пыталась лечить супруга и осыпала милостями любого, кто обещал хоть какое-то исцеление. Однако, ни медики, ни оккультисты всех мастей ничего не могли сделать. Разве что появилась при дворе новая игра в раскрашенные картинки, которую придумали специально для безумного короля.

А потом внезапно улучшение наступило само собой.

И, кстати, поначалу все было не так уж и плохо. В ослабевшем короле прежнего любовного пыла почти не осталось. Он даже не пытался донимать супругу как раньше, поскольку силы были уже не те.

Не осталось их и на управление страной. В итоге, даже при относительно здоровом короле владели Францией всё те же два человека: герцог Бургундский – умный и корыстный, готовый разделить страну с англичанами как хлебный пирог, лишь бы они наелись и не разевали рот на Бургундию; и герцог Орлеанский – весело разорявший отечество ради собственных прихотей.

Болван Шарль слушался их во всем, даже в минуты просветления не понимая, что эти двое пользовались как Францией, так и его женой: один со сладострастным упоением, а другой – с неизменной выгодой. Если же король вдруг начинал артачиться, его как младенца соской усмиряли каким-нибудь турниром или празднеством, по