твои в сёлах свирепствуют – остереги их! Ратные твои посадских грабят – пресеки разбой сей! Не дозволяй сильным губить слабых! Тогда токмо мир и тишина будут на земле Черниговской!

– Верно, Сежир! – поддержали люди.

– Кто сей человек? – тихо спросил Владимир дружинников.

– Сежир, гончар, староста посадский, – ответил ему отрок Столпосвят.

– Видно, человек разумный. Вот что, – обратился Владимир к Столпосвяту. – Как люд с площади схлынет, покличь его на княж двор. Потолковать надобно.

…Мало-помалу люди расходились, площадь пустела. Даже не верилось, что ещё каких-нибудь четверть часа назад вот этот спокойно запрягающий в телегу кобылу людин или этот кустобородый щуплый купчишка, торопящийся по своим делам на пристань, готовы были схватиться за топоры и в дикой ярости изрубить в куски и самого князя, и его дружину, и его ближних.

«Кто заводчик сей свары? Боян? – думал Владимир, кусая уста. – Да нет, не он. Он – смел, но прост. Были черниговские, такие как Славомир, Мирон, Тудор, – они подговорили народ. Народ! Опять народ! Есть людины, ремественники, купцы. А народ сей – толпа, та самая, беснующаяся, дикая, лишённая разума. Вот что такое народ! Нынче убедил я, одолел этот народ словом… Но заутре то ли будет?»

Владимир вздохнул и с сомнением покачал головой.

…Сежира он принял в сенях. Гончар долго перечислял обиды, чинимые тиунами и боярами в окрестных сёлах.

– С боярами разберусь, – пообещал князь. – Гляжу, распустились они. Резы[136] берут, о каких отродясь на Руси не слыхивали. А с тиунами-лихоимцами разговор короток – холопы они, холопами и впредь будут. Ролью свою пахать их заставлю. Вот тогда и уразумеют, каков он, пот ратая. А на их место поставлю тиунов честных, верных.

Сежир долго молчал, собирался с мыслями, затем резко вскинул голову, поднял на Владимира бесхитростные серые глаза, ожёг его пристальным, словно насквозь пронизывающим взглядом и раздумчиво промолвил:

– Дай-то Бог, чтоб слова твои с делами не расходились.

…В тот вечер выехал из Восточных ворот Чернигова одинокий всадник в доброй кольчуге, с притороченным у задней луки седла тяжёлым вьюком. Рыжие волосы непокорно пробивались у него из-под булатного шелома.

Был этим всадником любимый Олегов песнетворец Боян, держал он путь по Залозному шляху в далёкую Тмутаракань. Не знал Боян, что князя Олега уже в Тмутаракани нет.

Глава 25. Невиданная крепость

Весной, едва сошёл с полей снег и зазеленела кое-где под лучами солнца первая молодая трава, Владимир выехал в Любеч. Грустное зрелище открылось глазам молодого князя и его дружинников, как только кони их достигли крутого днепровского берега. Впереди, на Замковой горе, стали видны обгорелые чёрные любечские стены, полуразрушенные бойницы, перекосившиеся, кое-как установленные ветхие ворота со следами стенобитных орудий. Поле перед крепостью, уже чистое от снега, рыжеватое, покрытое слоем сухой прошлогодней травы, было усеяно останками убитых половцев (своих скорбные любечане ещё осенью положили в гробы). Обломок стрелы, торчащий из земли, жёлтый череп, скелет в полуистлевшем кожаном доспехе, обронённый кем-то в жаркой схватке булатный шелом, труп лошади, пронзённой длинным копьём, расколотый надвое круглый щит, груда костей возле разломанной осадной башни – туры – столь жуткими выглядели следы прошедшей здесь полгода назад сечи…

Любечский посадник, малого роста мужичок в потёртом кафтане, выбежал навстречу князю и, приложив руку к сердцу, склонился перед ним в глубоком поклоне.

– Рады, вельми рады зреть тебя гостем нашим, – промолвил он, подобострастно улыбаясь.

– Не гостить я приехал. – Владимир обвёл взглядом собравшихся вокруг градских старцев. – Отчего, вопросить хощу, град с прошлой осени не отстроен? Али древа у вас нету? Так поглядите окрест: вон сколь богата лесами земля ваша. Али мужиков у вас не хватает? А вон то чьи избы? А где сребро, кое я тебе прислал, Скиргайла?! По какому праву ты его в свою скотницу упрятал?

– Неправда то, княже! Обманули тебя лихие люди! – испуганно попятился посадник.

– А вон то чьи хоромы? Экие нарядные, украшенные. Не твои?! – указал Владимир на горделиво возвышающийся на холме, весь изузоренный, расписанный травами огромный дворец, обнесённый высоким тыном.

– Княже, прости! Повинен я! Бес попутал!

Посадник рухнул ниц, уткнулся лицом в землю и жалобно завыл.

– Встань, Скиргайла! – нахмурил чело князь. – Эй, дружинники! Под стражу, в поруб лиходея!

– Не губи! Пощади! Бери, бери всё именье моё – токмо в поруб не нать! – взмолился посадник.

Два дружинника по знаку князя подхватили Скиргайлу под руки и повели в поруб. Посадник писклявым голосом сквозь слёзы молил о прощении.

– Мразь экая! – сплюнул Владимир. – Ну а вы чего глядели? – окинул он грозным взглядом перепуганных любечских бояр. – Али в страхе держал вас сей супостат Скиргайла? Ещё оделся победнее, думал, не ведаю я, что он тут творит. Ступайте и народ скликайте на вече. Буду речь держать…

Посадские люди стояли перед помостом и, кто угрюмо, а кто с жадностью, вслушивались в слова князя.

– Дуб и сосну, для крепости потребные, сплавлять будем по реке. Аще есть средь вас люди, смыслённые в плотницком деле, аще у кого рука ко древу привычная – пригодитесь. Великое добро сделаете. Ибо оберечь град родной от ворога – деянье благое, Господу угодное. Моя же забота – обо всей земле Русской. Ибо Любеч – град древний, град торговый, град ратный. Ещё пращур мой, князь Ольг Вещий, вырвал его из хищных рук хазарских, пота и крови своей не пожалев. Будем же и мы достойны пращуров наших. Как мыслите: сами управимся аль новгородцев в подмогу звать будем? Ибо новгородцы испокон веков плотники самые что ни на есть лучшие на Руси были. Так издревле повелось.

– Да сами, чего уж там, – веско изрёк опирающийся на палку седой старик.

– И вправду. Грех нам на своё неуменье жаловаться! Нешто мы, братцы, хуже новогородцев?! – крикнул кто-то сзади.

– Вот и я мыслю, что сами управимся. Заутре ж и почнём, – заключил князь.

Вытерев ладонью вспотевшее чело, он быстрым шагом сошёл со степени. Гридни плотными рядами окружили его и сопроводили до княжеского терема, холодного и тесного.

«Да, здесь не Чернигов. Скиргайла, нечестивец, не заботился о хоромах княжьих. – По лицу Владимира скользнула усмешка. – Зато свои отгрохал, стойно царь какой. Ничего, получит за лихоимство»…

Из Чернигова вдогонку князю летела радостная весть: Гида благополучно разрешилась от бремени третьим сыном. Младенца нарекли Святославом в честь знаменитого предка, победителя хазар и болгар.

Едва оправившись после родов, молодая княгиня поспешила к мужу, оставив ребёнка на попечение кормилицы и нянек.

Владимир, недовольный тем, что Гида ослушалась его совета и всё-таки приехала в Любеч, принялся было ругать её, но жена, смело глядя на князя тёмными,