Но и защищать не рискнули. Многие в общине считали, что Анар немного не в себе, шептались, будто ее ребенок погиб при родах, а она придумала себе, что нет, – продолжила Терин. – Уверена, она это знала. Сложно не заметить, когда одинокая женщина покупает детскую одежду или книжки. Или как она меняется в лице, если случайно упомянуть эльфов. Думали, она ненавидит мужа, который бросил ее, но на самом деле ей было…

– Больно, – договорил Питиво и тоже чаю подлил. – Он ведь возвращался?

– Да. Но с Вейном они не виделись. Вейн тогда был… Он говорил – застыл в нигде, между. Но мне сложно такое представить. Говорил, что ему снилось, как отец стоял на коленях во дворе и перебирал руками цветы. Те лиловые фиалки. Просил прощения, а лепестки рассыпались туманом у него в руках. Об остальном я ему рассказала.

– Вы? Об остальном?

– Я ведь говорила, что будто застряла в собственном неподвижном теле. И меня отнесли в дом к ирье, за которой моя мать помогала ухаживать, ведь ирья к тому времени уже не вставала, тоже по большей части спала и случалось, что не узнавала никого. Но Хаэльвиен Фалмарель назвал себя. Не знаю, как его пустили. Скорее всего, он и не спрашивал, зачаровал всех. Я слышала, как ирья сказала: “Пришел”, а он в ответ: “Да. Как обещал”, спросил о жене и сыне и услышал, что опоздал, что ни жены, ни сына у него нет, что беречь нужно сейчас и жить сейчас, а не когда-нибудь потом. Он весь онемел от боли. Очень больно оставаться живым, когда у тебя половины сердца нет. Ирья так сказала. Сказала, что заслужил. И долго смеялась, пока ее собственная половина сердца не перестала биться. Эльф ушел раньше. Чуть постоял рядом с ширмой, за которой был мой топчан, но не заглянул. Но его боль заставила меня очнуться.

– А что заставило очнуться Вейна?

– Ненависть, – ответила Терин, посмотрела и улыбнулась так, что Пи на мгновение сделалось зябко, будто он вдруг поймал лопатками сквозняк. – И голод конечно же.

Сквозняк действительно был. Возница стоял в дверях и смотрел на Питиво. Потом, оставляя на чистом полу следы, подошел.

– Эта, скоро светает, маджен. Может, раз не спите, того? Едем? Опаздываем, а дорога дрянь.

Терин не возражала. Пи, постучав тростью по стойке, разбудил задремавшую служанку, попросил собрать полагающийся завтрак в корзинку и, добавив монетку, прихватил вместе с корзинкой и плед. Плед был теплый, Терин в нем выглядела как-то очень уж уютно. Да и экипаж наверняка выстыл. Прогреть – пара пустяков, но для историй нет лучше обертки, чем плед, особенно, если от истории, как от сквозняка, по спине озноб дерет.

Сели. Экипаж тронулся.

– Осталось немного.

Они произнесли это одновременно. Пи – о дороге, Терин – об истории. Ее руки, лежащие поверх укрытых пледом коленей, дрогнули, прижали шерсть и тут же разгладили собравшиеся складки. Тени под красивыми темными глазами веды стали заметнее.

– Может, поспите? – предложил Питиво.

Терин качнула головой:

– Я должна… Я хочу с этим закончить, но если вы желаете отдохнуть…

– Продолжайте.

Часть 3. Огни. 1

Когда Вейн открыл глаза после своего самого долгого сна, подвал словно съежился. В углу под лестницей оказалось тесно. А когда он встал, истлевшая одежда осыпалась. На полу было полно хрупких белых крысиных костей, запасы превратились в труху. Мед в горшочках окаменел.

Вейн понимал, что темно, но не был удивлен, что видит. Тогда его больше удивило, какой маленькой стала флейта в его ладони. И если прежде, чтобы сомкнув пальцы, оставить торчать снаружи лишь краешки, ему недостаточно было бы и четырех своих рук, то теперь почти хватило двух.

Он подул, и крохкие, похожие на паутину, остатки ленты осыпались так же, как и одежда.

Больше ничего не держало.

Кости покалывали босые ступни и хрустели, как прихваченный настом снег. Чтобы открыть крышку погреба, пришлось ударить посильнее не только руками, но и голосом. Дом уснул слишком глубоко. Он был больше. И куда больше не-жив. Ему было сложнее проснуться. Получилось не сразу, только после подношения кровью, которое Вейн оставил прямо на каменной стене.

Он нашел на кухне шаль, долго держал у лица и не мог понять, действительно ли от нее все еще неуловимо пахнет сиренью, горьковатой осенней прохладой и смятыми фиалковыми лепестками или это всего лишь…

Горло сдавило.

Дышать… Жить…

Лес, сырой, черный, пятно неба, вечер, под спиной скользко от крови, под рукой скользко. Бьется в груди. Медленно, как свеча дрожит, как прячущаяся в темноте ящерка-огневка. Немного тепла…

Холодно. Мне холодно. Где ты?

В груди распахивалась бездна.

Он дал себе время, чтобы оплакать мать. Камин горел призрачным прозрачно-оранжевым пламенем, обволакивая шаль. Дал себе время оплакать прежнего себя, протягивая ласковым рыжим всполохам альбом, книги, привезенные матерью из Верхнего, волчок, пестрое перо.

Когда успокоилось, поднялся наверх.

Дом подобрал провисший потолок, втянул обломанные зубья балок, позволил войти в спальню родителей. Все осталось, как было, только выцвело. Вейн взял одежду отца, которая оказалась впору. Сидел на постели там, где сидела мама перед тем, как уйти. Пропускал в пальцах гладкие, похожие на серебряный лунный свет пряди, и смотрел в единственное сохранившееся в доме зеркало. Прямо в глаза, как она учила.

Когда страх съежился и пропал, Вейн прошел дальше по коридору. Прежде он казался бесконечным, а сейчас от спальни родителей получилось всего три полных шага и один небольшой.

Открыл дверь в детскую, долго стоял, не решаясь переступить порог. Здесь когда-то... Здесь все еще… Здесь всегда…

Тишина.

…очень светло и очень красиво, как вышивка белым по белому. Сначала не видишь, но стоит свету упасть под другим углом – невозможно отвести взгляд. Низкое кресло, узкая кровать с подушками, столик, комодик, плетеная колыбель, привязанная к потолку. Застывшее время.

Единственное темное и живое – орхидея. Плошка треснула, и корень, искавший воды, врос в раму окна. На коротком одеревеневшем стебле качнулся, хрупкий темно-пурпурный, практически черный цветок, похожий на разбитое, разорванное сердце.

В ящике комода – кинжал, клинок которого помнит кровь отца, мамы и его собственную.

Над колыбелью плетенка из лент и бусин, которые звенят светом, если качнуть. Мелодии не видно днем, только в сумерках. Едва солнце сядет, по стенам комнаты разбегаются радужные блики, и тишина поет, вплетаясь в звучащую флейтой мелодию колыбельной.