Дверь неслышно отвори

И смелей ступай, дружок,

Теплой ножкой за порог…

Сначала Вейн открыл комод, чтобы забрать кинжал, затем подошел к колыбели. Там, среди бусин, была та, что дал ему дом. Вейн сам положил: кинжал – в ящик, а каменное зерно – в колыбель.

Он забыл, что выше, и нечаянно задел плетенку.

Едва слышный звук разбил тишину. Ударили по стенам радужные осколки, кричало, надрываясь, прошлое, билось птицей, истаивало светом, скатываясь с мягкой кошачьей шерстки, дрожало крыльями бабочек на ограде, шуршало ладонью по макушке, падало росой на смятые лиловые лепестки из глаз стоящего на коленях элле с тусклым серебром в волосах, тянулось в невообразимое далеко звенящей башней из боли и света, чтобы наполнить хрустальную чашу-колокол.

Лестница-спираль легла под ноги.

Но внизу, между здесь и нигде, Вейн уже был, а наверх пусть идет кто-то другой, у него есть, чем заняться, кроме как по лестницам бегать, поэтому он захлопнул дверь, обрывая песню тишины.

Он был уверен, когда-нибудь сюда войдет кто-то, кто услышит, откроет и допоет, качнет колыбель, разведет правильный огонь в камине и будет прятать секреты на чердаке.

Его же мелодия будетиной. Другой уже не получится. Он просто хотел жить, но ему не оставили выбора, теперь...

Губы коснулись флейты, дыхание оживило дерево далекого мира, так похожее на кость. Они пели вместе: флейта и голос.

Солнце сядет, сгинет день,

У порога встретит тень.

Спи-усни, приснится сон…

Дом, приоткрывший тяжелые веки ставень, снова засыпал. Самый глубокий, самый сладкий сон – перед рассветом. Все спали. Лишь не поддавшийся ветер гонял по двору предутренний туман.

Вот, кажется, стоит у захватившего угол двора куста сирени молодая мать, следящая за носящимися малышами. Вот щурится на колоде для колки дров пожилой ириец, а сквозь приподнятые над плечами крылья просвечивают сонные утренние звезды. Вот присела на крыльцо, кутаясь в серую шаль, стройная женщина с цветком в волосах, а на ступеньке ниже, опустив голову ей на колени устроился элле с младенцем. Вот взмахивают, растворяясь в воздухе, полотнища простыней, поддевает лапой полупрозрачное перо маленькая кошка. А вдоль дорожки, просвечивая сквозь туман, блестят на бледно-лиловых лепестках слезы росинки, да мечутся между столбиков крыльца потревоженные светящиеся жуки.

Красиво.

Вейн прикрыл калитку, тихо, чтобы не спугнуть такой хороший сон, и направился вверх по улице, полной тумана. Сам как этот туман. Здесь и нигде. Следовало сделать еще кое-что прежде, чем покинуть Ид-Ирей навсегда.

Камень со щелью остался на месте, а вместо травы – так и незаросшее пепелище. Туман стелился низко, будто хотел прикрыть и хоть как-то согреть землю. Вейн был уверен, что найдет место, где потерял себя, безошибочно. Так и вышло. Но Вейн совсем не ожидал, что встретит здесь еще кого-то.

Мужчина, не ириец, сидел на коленях и словно что-то искал, зачерпывая смешанный с прогоревшей землей пепел, пропускал-просеивал его между пальцев. Казалось бы, раннее утро, туман, знобкая сырость, земля должна потяжелеть, набраться влаги, но нет, сыплется. Мертвая. Даже воду отказывается принимать.

Флейта сама легла в руки. Чуть подтолкнуть. Это место еще помнит, каким было прежде. Что здесь было прежде.

Погребальный костер. Для убийцы каменная капсула, в которую ссыпали прах, смешанный с пропитавшейся кровью землей. Для ее жертв – плетеные из лозы колыбели, крылатая фигурка и теплое перо. Три с телами, четвертая пустая. Тем, кто в колыбелях – тепло прощания, той, что в капсуле – проклятия и вязкие плетения на крови и тьме. Самое страшное и самое жестокое для народа Ирия – никогда не родиться снова.

Туман отпрянул по сторонам, нанесенные, вплавившиеся в землю и камни знаки затлели алым, словно угли в кострище от нечаянного порыва ветра.

Мужчина смотрел на Вейна пустыми, как земля в его руках, глазами. Волосы в предрассветных сумерках были едва ли темнее тумана.

– Кто ты? – спросил он. Голос оказался таким же, как взгляд.

– Я… сон, – сдержав дар, ответил Вейн. – Туман. Утренний морок. Пастуший дух с волшебной свирелью. А ты, мятущаяся душа?

– Я – Ривен.

– Что ты здесь делаешь, Ривен?

– Хочу забыть.

– Для этого ты сидишь в кругу мертвой земли, которая помнит кровь и боль и пересыпаешь пепел в ладонях? Как это тебе поможет?

– Никак. Разве что… ты?

В пустой звук прокралась надежда, Вейн вгляделся глубже.

Он еще не был старым, этот человек Ривен с толикой светлого дара, виной, сжирающей его суть, как злая болезнь, и ненавистью к самому себе за миг слабости, истончившей душу до хрупкости сухого цветка. Того и гляди рассыплется. Ему и так недолго осталось, но раз просит…

– Забвение не дар, сделка.

– Что ты хочешь, призрачный пастух?

– Твою память. Но обмен выйдет неравный, раз она тебе не нужна, поэтому я возьму кое-что еще, но чуть позже.

– Я согласен. Что мне делать?

– Ничего. Или то же, что и раньше. Не имеет значения. Просто смотри на меня и слушай.

Не сложно. Только подтолкнуть. Это лишь на первый взгляд кажется, что у всего, что существует, своя особая мелодия. Нет. Мелодия всегда одна, бесконечная, замкнутая сама на себя, как лестница спираль в башне из боли и света, потому что каждый, кто существует – часть этой мелодии. Нота или аккорд, несколько тактов или припев, вступление или даже пауза…

Флейта звучала, человек смотрел и слушал, виток за витком, узелок за узелком разматывая ленту памяти, и из глаз уходила боль и вина.

Порой хорошая память действительно невыносимая мука. Зато Вейн теперь знал все или почти все, что произошло в общине, видел глазами живущего, а не образами, которые беспорядочно, без привязки ко времени, подкидывал дом. Теперь Вейн знал всех.

– Самый важный вопрос, Ривен Азлум, предавший женщину, которую любил: свет или ненависть? – спросил Вейн, тоже опускаясь на колени.

– Свет. А тепло, сколько осталось, ей передай. У нее почти всегда были холодные руки. Пусть ей будет тепло.

– Тогда дай мне свою.

Ривен протянул обе. Они были шершавые от пыли и пепла и горячие. Почти такие же горячие, как у ира Комыша. Недолго.

На обратном пути Вейн захотел пройти через общину. Наверное, из-за искры Ривена. Охранное заклятие пропустило. Тоже наверняка поэтому.

А чуть погодя, он с некоторым трудом поборол желание сердца задержаться у лекарского дома, где работала мама, затем уговорил себя не бродить между домами, чтобы попробовать разыскать тот, в