но Анна молчит в ответ, так что ей приходится самой заполнять словами пустоту между ними. — Ладно, мне пора, — говорит она сама себе. Но медлит. — Прости, комната очень мала. — Она обозревает тесную конуру. — А может, приклеишь фотографии кинозвезд, как раньше? — предлагает Мип. — Всяко поживее будет.

Но Анна может лишь пялиться на стены, поглощая их пустоту.

— Можно. Хорошая мысль. — Но в ее голосе нет ни капельки убежденности.

Заглянув на кухню, она обнаруживает долговязую фигуру Пима. Сидя в одиночестве за столом, он поглощен какой-то толстенной книгой; в его руке застыла вилка. На лбу — тонкая сосредоточенная морщина. В Убежище Пим читал ей вслух любимого Диккенса на языке автора и при помощи изрядно потрепанного голландско-английского словаря.

В Аушвице мужчин его возраста сразу же отправляли в печь, разве нет? Мысль о том, что он не сможет уцелеть, укоренилась в ее мозгу. Но что-то в отце помогло ему дожить до освобождения. Неужели любовь и надежда, как утверждает сам Пим, — или же безошибочные инстинкты выживания Отто Франка? Она исподволь наблюдает за отцом. А потом выскальзывает из кухни, ничем не выдав своего присутствия.

Мать велела им каждый день находить что-то красивое.

Им — Марго и Анне. Что-то красивое каждый день. Это было, когда ливень превратил женский лагерь в Биркенау в болото. Промокшие насквозь, они работали — перетаскивали куски битого цемента, — и когда Анна упала, капо крепко избил ее резиновой дубинкой. Каждый день ищите что-нибудь красивое, велела мать. Марго восприняла это как урок. Задание: найти что-нибудь красивое. Анна же завязала из слов матери последний узелок надежды. В тот вечер в бараках, рассматривая синяки от побоев, она нашла красоту в их цвете: точно букет фиалок.

Ищите красоту каждый день — и выживете даже в Биркенау.

Вот только не всем удалось. Только Анне.

Волосы так быстро отрастают, они уже достигли шеи. Зеркало говорит: на ней уже не полосатые лагерные кишащие вшами лохмотья, а человеческая одежда. Красное суконное пальто, лишь немного потертое по низу подола. Юбка и блузка. Настоящее нижнее белье. В зеркале мелькает чья-то тень. Из-за ее плеча на ее отражение смотрит Марго. Даже после смерти сестра не перестает кашлять — глубоко, надрывно. На ней — то же самое, в чем их последний раз фотографировал в Убежище Пим: вязаный свитер с коротким рукавом, подарок Беп, и зеленая эмалевая заколка для волос — на день рождения мама сама заколола ей волосы старшей дочери.

На твоей блузке пятно, не удерживается от замечания Марго.

Анна хмурится. Рассеянно трет большим пальцем бледное пятнышко.

— Не важно, — отвечает она.

Не важно? Можно ходить замарашкой?

— Это просто пятно. Не важно.

Правда? Думаешь? Помнишь, что нацисты звали евреев «грязными»?

— Так что, мое пятно — пятно на всем еврействе? Это от отбеливателя.

Я просто говорю, что по одному человеку судят всех.

— Мамина дочка, ты смотри, — замечает Анна и тут же вглядывается в отражение сестры. — Может, лучше бы это была ты, — шепчет она.

Марго встречается с ней взглядом из-за тонкого зеркального стекла.

— Я вижу, как на меня смотрят, — выдыхает Анна. — Искоса, из-за плеча, словно на пустое место, где должна быть ты. Ты хотела стать медсестрой, Марго. Ехать в Палестину принимать роды. А что мне делать со своим будущим? — спрашивает она, но ответа не слышит. В дверь стучит отец, и Марго исчезает.

— Анна? Можно?

— Да, Пим, — отвечает она и смотрит, как отражение Марго сменяется его отражением. На Пиме широкополая фетровая шляпа с заломом на тулье; поля отбрасывают тень на глаза. После освобождения из Аушвица отец превратился в бледную тень себя прежнего. Желтовато-серый плащ висит на нем, точно мешок. Усики и венчик волос над ушами ухожены и подстрижены, но почти полностью поседели. Он пристально рассматривает себя в зеркало, встретившись взглядом с Анной, отчего та, смущенная, отворачивается.

— Ну что! — нарочито бодро произносит он. — Мы готовы идти на работу? — Работа. Над воротами Аушвица висела легендарная, отлитая в железе, надпись: ARBEIT МАСНТ FREI. Труд освобождает. Но не тот, рабский, от которого разбиваешь в кровь костяшки пальцев. Не копать траншеи в склизкой грязи и не таскать неподъемные камни. Труд в конторе. Разбирать слова, напечатанные Мип на машинке. Раскладывать документы по папкам в доме на Принсенграхт; все это время надстройка, где они спасались от мофов два с лишним года, свободна. Укрытие, некогда давшее им жизнь, теперь пустует. Она вспоминает бугристую койку, на которой спала, шаткий столик, за которым писала. Коллекцию снимков голливудских знаменитостей: Ширли Темпл, Джойс Вандервен, Джинджер Роджерс: все это часть тайной цитадели над складом со специями. Часто ей казалось, что она живет в клетке. Она, девчонка, обожающая блеск и болтовню. Мальчишек, кататься на велосипеде и на коньках и плавать. Свободу и солнце.

— Я потеряла все, Пим. Все, что можно было потерять.

Их отделяет биение сердца. В безвоздушном пространстве.

— Аннеке. — Отец произносит ее имя, точно это свинцовый груз, и качает головой, рассеянно глядя перед собой. Дышит он прерывисто. И тщательно подобранная маска на лице морщится. — Я могу лишь представить, — начинает он, — как вы с сестрой страдали. — И опускает глаза: отражение перестает смотреть на нее. — Одни. Без матери, без меня. — Отвернувшись, утирает слезы. — Ты такая сильная. Мне бы учиться у тебя.

Анна не сводит с него глаз. Все тело напряжено.

— Вот что я хочу сказать, — говорит он дрожащим голосом, — это важно… — Пим откашливается. — Горе. — Он словно выстрелил этим словом, но улететь ему не дал: — Горе — это нормально. Естественно. Но нельзя позволять ему сломить нас. Бог дал нам жизнь, Анна. И не нам знать, с какой целью.

Анна стоит неподвижно, но чувствует, как закипает внутри.

— Ты думаешь, — говорит она, четко произнося каждое слово, — ты думаешь, это был Бог?

Отец моргает.

— Думаешь, — повторяет она, — это Бог дал нам жизнь?

— Анна, — пытается перебить ее отец, но она не дает ему этого сделать.

— Если жизнь нам дал Бог, Пим, то где он был в Биркенау? — вопрошает она. — Где был Бог в Берген-Бельзене?

Отец поднимает ладонь, точно желая отгородиться от этих слов.

— Аннеке.

— Единственное, что дал нам Бог, Пим, — это смерть. — Внутри нее бушует ужас. — Бог дал нам газовые камеры. Дал крематории. Вот Его дары, Пим. И вот это, — объявляет она, открывая зеркалу запястье. — Вот она, Божья отметина! — В зеркале отражается несмываемый синий номер. А-25063. Порой ей еще чудится укол татуировочной иглы, навеки впечатавшей в кожу чернила. Отвратительная сцена. Женщина