в полосатой робе с зеленым треугольником управляется с иглой. В то, что это происходило с ней, невозможно было поверить. — Бог отобрал у нас жизнь, Пим. Украл, как вор.

Отец лишь ритмично кивает, зажмурив глаза. Открыв, начинает хватать ртом воздух, точно только что едва не утонул.

— Да, Аннеке, — говорит он. — В то, что нам дарована жизнь, невозможно поверить. Что мы — ты, я — выбраны жить, а многие умерли. Это совершенно невозможно осознать, но именно в это мы должны верить. Раз уж нам выпало выжить.

Анна молчит в ответ.

Светлым и колючим, как стекло, морозным утром они идут в контору. Отец быстрым шагом направляется к трамвайной остановке. В его руках портфель из искусственной кожи, подаренный Мип и ее мужем Яном взамен прежнего, украденного Зеленой полицией. Быстро и безмолвно они идут по Ваалстраат к широкой улице: некогда она звалась Зёйдерамстеллаан, а теперь это улица Рузвельта, Рузвельтлаан: новое имя начертано на большом деревянном указателе. Людей много, они идут быстрым шагом, свойственным голландцам, но многие — с опущенной головой.

Фирма Пима пережила войну при помощи бюрократических ухищрений, так что сейчас, вернувшись из Аушвица истощенным и измученным, он все еще может продавать домохозяйкам пектин для варенья, а мясникам — специи для колбас. Продажи резко упали, но Пим не унывает. Нет, не таков Пим. Может, еще не созрел урожай фруктов, но специи нужны всегда, и в любом случае со временем экономика должна пойти в рост. Еще годик. Или два.

— Мы же переживем еще год-другой, как думаешь? — спрашивает Пим, но ответа не ждет. — Еще годика два — это не так уж долго.

На трамвайной остановке стоит толпа. Многие трамвайные маршруты снова работают. Новое транспортное управление смогло отыскать достаточное количество вагонов в приличном состоянии, чтобы запустить ограниченное, только утром и вечером, движение. Правда, трамваи переполненны и едва ползут. Трамвай тринадцатого маршрута с лязгом останавливается. Анне и Пиму приходится протискиваться внутрь, но работать локтями в лагере учится и стар и млад, так что она даже находит мрачное удовлетворение, распихивая пассажиров, набившихся в вагон. Тело привыкло к тесноте вагонов для скота и барачных нар: оно обмякает, становится бескостным. Не сопротивляется нажиму. Мысли, точно камни, неподвижно лежат в голове. Она бездумно вдыхает запахи нечистых тел.

Пим начинает вещать на тему еды. Как она подорожала.

— Мип и Ян очень щедры к нам. Но цены взлетели. Взять хотя бы бобы, простые бобы! Конечно, когда господин Клейман решит, что дела достаточно хороши, чтобы я снова мог получать жалованье, я все возмещу. Но до этого нужно себя ограничивать в еде, это справедливо.

Анна не отвечает. Просто бездумно смотрит на проплывающие мимо фасады высоких домов с искусной отделкой. Терракота с полосами цвета охры или белого горностая, точно королевская мантия.

Должно быть, это память тела. Ступни помнят стук рельсов под ногами. Спрессованное человечество. Вдруг она заново переживает путь в Берген-Бельзен: с ней Марго, уже без матери. Смрадное зловоние товарного вагона, холод и боль внутри. Они с Марго прижались друг к дружке; лицо сестры липкое от слез. В Биркенау мужчин отделили от женщин, и теперь они были совершенно одни. Но мать, раскисшая было от отчаяния, неожиданно воспряла духом. Стала львицей, защищающей своих дочерей и заботящейся о них, хотя ее собственное тело ветшало день ото дня от голода и усталости. Анна была потрясена тем, как стала гордиться матерью. Какую любовь ощущала. Но теперь мама так изнемогла, что ее отправили в женский лазарет, так что после селекции эсэсовскими врачами Марго и Анну одних затолкали в товарные вагоны, чтобы отправить в глубь Германии.

Мы снова увидим ее, твердила Анна сестре. Когда все закончится, мы снова будем вместе.

Но, уже произнося эти слова, она в них не верила. В глубине вагона женщина хрипло читала кадиш. Молитву по мертвым. Ритм ее голоса сливался со стуком колес, и Анна знала: маму они больше не увидят.

Сойдя с трамвая, Анна спешит за тонкой, точно карандаш, отцовской тенью вдоль канала, текущего между высокими узкими кирпичными фасадами старинных купеческих домов. Улица обрамлена металлическими тумбами с тремя крестами св. Андрея. Маленькие амстердамцы — так их зовут. Amsterdammertje. Когда Анна и Марго были маленькими, они любили играть в догонялки вокруг этих столбиков, притворяясь, что это зубы гигантского дракона, который намерен их съесть. Вспоминается, точно сказка, а не случай из жизни.

Всю дорогу Пим не умолкает, постукивая пальцами по циферблату часов. Она подметила, что, когда они остаются вдвоем, отец заводит разговор о чем угодно: о расписании общественного транспорта, о скудности поставок специй и о цене ингредиентов-заменителей. В глотке у Анны заворочалось что-то отвратительное на вкус.

— Я не могу, Пим.

— Аннеке, прошу тебя. Все в порядке. Всего лишь старый дом. Как только попадешь внутрь, все станет хорошо.

Но Анна качает головой:

— Нет. Нет. Не пойду.

— Анна, — ласково говорит отец. — Подумай о наших друзьях. О том, как хорошо они о нас заботились, когда мы скрывались. Подумай о Беп, о господине Кюглере, я уже не говорю о Мип. Все они ждут тебя. Они так рады, что ты вернулась! Ты ведь не хочешь их разочаровывать, правда?

Анна смутно глядит в пустоту, точно их разочарование вот-вот материализуется в воздухе. На самом деле она боится: стоит ей войти в контору, они тут же почуют смерть.

— Ну что, идем? — спрашивает отец.

Она неохотно кивает.

— Вот и умница, — говорит Пим. — Вот это моя Аннеке.

Прошлой ночью прошел дождь. Настоящий ливень стучал по окнам и черепичной крыше. Но утро ясное и морозное. От солнечного света фасады домов превратились в четко очерченный рельеф на фоне синего, отмытого ливнем неба. Аккуратные кирпичные фасады в пастельных тонах впитывают солнце, как краску. Завитки и лепнина уцелели и спустя триста лет.

Ближе. Они все ближе подбираются к последнему знакомому ей дому. Проходя по изогнутому мостику через Лелиеграхт Анна чувствует тошноту, и под брань проезжающего велосипедиста ее рвет прямо в грязь зеленоватой пеной. Пим спешит к ней и подает платок — отереть рот.

— Еще чуть-чуть. Несколько минут, — говорит он. — Дыши глубже, — велит он, и она повинуется. — Ну, готова идти?

Анна сглатывает. И снова кивает, хотя прекрасно знает, что не готова. Спустя несколько минут отец замедляет шаги и достает из кармана плаща ключ. Анна подходит к краю пешеходной дорожки и замирает. Проносящиеся велосипедисты бранят ее, но она не обращает на них внимания. Перед потертыми, выцветшими