острый шип, она продолжает сдавленным шепотом: — Мне говорили. Говорила в Берген-Бельзене женщина, которая знала маму. Что мама умерла в Биркенау, в лазарете. От голода.

Отец едва заметно кивает.

— Да. И мне говорили то же.

— Она прятала свой хлеб для нас с Марго.

— Она любила своих девочек, — говорит Пим. Но что-то в его голосе дает понять, что он не хочет продолжать разговор. — А теперь пошли, — говорит он, резко поднимаясь со стула. — Выпьем по чашке чаю. — И, подходя к кухне: — Завтра ты переберешься в комнату для шитья. Думаю, молодой девушке нужно иметь возможность уединиться.

— Но там ведь твоя кровать, Пим. Ты где будешь спать?

— Я? О, не беспокойся за старика. Тут в стене есть раскладная койка, на которой легко уместится такой мешок с костями.

Так и случается. Тем же вечером Анна переносит свой чемоданчик в комнату для шитья. Крошечную: в четырех стенах не продохнуть, но Анне она видится вполне роскошной. Никогда в жизни у Анны не было собственной комнаты. Закрыв дверь, она чувствует успокоение: так и есть, уединяться необходимо. В то же время это тихий омут. Куда уведет ее в этом уединении подмененное сердце? Открыв чемоданчик, она извлекает оттуда контрабанду. Тетрадь в картонной обложке с самой дешевой в мире бумагой и авторучку, наконец согласившуюся помогать хозяйке.

Интересно, не поглотит ли ее собственное уединение. В укрытии она, бывало, бежала к кровати Пима, заслышав гул британских истребителей или испугавшись собственных снов. Но теперь это невозможно. Когда одиночество накроет ее, ей остается тонуть в нем.

Тогда-то я и думаю о своем дневнике, пишет она в своей тетради.

Конечно, он утрачен. Анна вспоминает разбросанные по полу листки в день ареста, но в то время она не понимала смысла того, что видит. В тот миг вообще ничего не было понятно. В Убежище проникли гестаповцы, и все обречены. Потрясение оказалось столь ужасным, что даже драгоценный дневник утратил для Анны всякое значение. Годы работы превратились в клочки бумаги — стоило ли убиваться? Лишь когда их привезли в лагерь Вестерборк в Дренте, она начала ощущать потерю. Она помнит это сейчас, пишет Анна: так помнят лучших друзей, утраченных навсегда. Но разве это не каприз — переживать из-за какой-то вещи? Ей бы плакать по матери, по Марго. Горевать по Петеру, его родителям и даже вредному старикану господину Пфефферу.

Но когда она думает о них, в ее глазах нет слез. Что это говорит о ней, об Анне Франк, — даже плакать она может только о себе?

И выводит на странице: «Пожалуйста, не отвечай на этот вопрос».

1945

Амстердам

ОСВОБОЖДЕННЫЕ НИДЕРЛАНДЫ

Когда Анна начинает прислушиваться и задумываться, ей открывается вот что: жители Амстердама считают, что подлинные выжившие — они сами. Перенесшие пять лет немецкой оккупации. Тиранию СС, Зеленой полиции и коллаборантов из Национал-социалистической партии. Потерю велосипедов, радиоприемников, семейных предприятий. Потерю сыновей, мужей и братьев, отправленных в трудовые лагеря. Голодную зиму, когда питались накипью на молочных кастрюлях и жидкой похлебкой на переполненных благотворительных кухнях. А когда забаррикадировали подступы к городу, когда мофы перекрыли газовые трубы и прекратился подвоз продовольствия, когда закончились хлеб и свекла, они выживали, отваривая луковицы тюльпанов на кострах. Когда же закончились и луковицы, они теряли друзей, родных и младенцев, гибнущих от голода. И уж точно они были не готовы сострадать кучке тощих евреев, бормочущих о вагонах для скота, газовых камерах и Бог знает каких еще зверствах. Кто может в такое поверить? Кто захочет в такое поверить?

Она ходит по улицам, все еще ощущая на себе желтую звезду Давида, нашитую на грудь — пусть ее и не видно в зеркале. Многие магазины все еще заколочены, а в тех, что открыты, мало что можно купить. Даже на Калверстраат в витринах выставлены пустые коробки и упаковки, под которыми красуются надписи: «НЕТ В ПРОДАЖЕ». Вонделпарк поредел: деревья спилили под корень и разрубили на дрова — согревать дома замерзающих горожан. Нет резины для шин, нет сахара, чтобы подсластить жидкий чай и безвкусный кофейный суррогат, нет животного масла, нет цельного молока — да и остального негусто. Но зато есть острая нехватка немцев. Вот уж от чего никто не страдает.

В День освобождения по мосту Берлагебруг в Южном Амстердаме прошли канадские бронетанковые колонны — по тому самому мосту, по которому пять лет назад грохотали бронетанковые колонны вермахта. Анна встретила освобождение на койке госпиталя в Бельзене, пытаясь осознать собственную свободу, но с тех пор она успела увидеть в кинохронике грохочущие танки Черчилля, украшенные цветами. Улыбчивые, рослые, мощные как дубы канадские солдаты, все еще в саже после сражений, обнимают восторженных голландских девушек. Когда показывают ликующих или рыдающих амстердамцев, размахивающих флагами или бросающих ленточки, она лишь мрачно молчит.

За многие недели со времени возвращения в мир живых она заново научилась важным мелочам. Покупать хлеб в булочной по соседству, не отламывая тут же кусок, чтобы запихнуть его в рот. Не стараться мысленно расставить очередь на трамвайной остановке по пять человек. Fünferreihen! По пять рассчитайсь! Любой лагерник знает основную единицу измерения заключенных. Это вопрос жизни и смерти.

Аушвиц-Биркенау убавил запас немецких слов Анны до самых основных. И даже теперь, вернувшись в Амстердам, она не может выкинуть из головы словарь Ада. Lager. Не концлагерь, а просто «КЛ», Ка-Эль. Blockführerin, староста барака — зверь в женском обличье и униформе СС. Заключенный, который повторяет эти зверства — капо. Крема — один из пяти крематориев Биркенау, призванных сжигать горы трупов после работы газовых камер. Перекличка заключенных — несколько часов под проливным дождем, леденящей снежной крупой или метелью — зовется Appell. Appell! Appell! Appell! — все еще орут в ее мозгу капо. Appell! Appell! Пошевеливайтесь!

Утро. Солнце поднимается в чистое безоблачное небо. Окно ее комнаты выходит на узенький мощенный булыжником проулок, похожий на свалку. Шлак, мотки проволоки, какие-то запачканные сажей запчасти, ржавая плита, старый холодильник, разбитый унитаз. С кухни доносятся голоса, и она слышит стук в дверь. Мип приносит ей чашку дымящегося чая. Добрая Мип. Надежная Мип: оделась на работу в платье лавандового цвета, туфли без каблука, никаких украшений, лишь немного помады.

— Папа завтракает, твоя тарелка греется в духовке, — говорит она Анне. А потом, с осторожностью: — Полагаю, ты сегодня пойдешь с нами. В контору.

— Пим считает, что мне нужно чем-то занимать свою голову, пока он не подыскал для меня школу.

— Отличная мысль, правда? — спрашивает Мип,