Этим письмо не заканчивалось, но время шло – я мог опоздать на работу. Однако сингл я поставил на вертушку и сделал погромче, чтобы слышать из кухни, где кипятился чайник. Конверт представлял собой довольно зернистую фотографию, изображавшую такую андрогинную фигуру – по ее силуэту едва-едва можно было догадаться, что это женщина, – стоявшую спиной к камере и глядевшую на реку. По обе стороны от нее – два маленьких человека в похожих плащах, лица скрыты капюшонами. Общее воздействие было бесспорно зловещим, но карликов на снимок можно было бы легко наложить, решил я.

Музыка оказалась обычным ревом низкокачественного панка, поверх которого звучал особенно противный вокал. От такого хотелось скрежетать зубами, должен сказать. Сторона «Б» оказалась еще хуже, потому что никакого аккомпанемента там не было вообще, кроме боя ударных. Я уже почти рассчитывал, что сейчас из спальни выйдет Тина и велит мне сделать потише; но, как обычно, единственной моей связью с Тиной в то утро была ее записка:

Записка эта, столь отличавшаяся по тону от ее обычных бодрых посланий, вывела меня из равновесия. Даже почерк в ней казался дрожащим и небрежным. Я прочел ее пару раз, но сосредоточиться никак не мог из-за ужасного визга, несшегося из моей спальни; поэтому я вбежал в комнату и выключил пластинку. В наступившей тишине я перечел записку еще раз – и она мне показалась еще более тревожной. Все ли в порядке у Тины? Войти к ней в комнату и проверить? Нет, уж точно не стоит. Может, удастся что-то выяснить, когда поговорю с ней вечером, – но в тот вечер мне сидеть дома не хотелось. Я хотел встретиться с Хэрри и пойти в «Белого козла», чтобы показать ему пластинку и (разумеется) повидать Карлу. Отложить ли мне этот визит и остаться с Тиной?

Я решил, что не стоит, и отправился на работу, прихватив сингл с собой в целлофановом пакете. А в последний миг перед выходом все-таки снова включил автоответчик. Не дам капризам Тины испортить мне шансы на получение работы.

* * *

В обеденный перерыв я позвонил Хэрри и договорился встретиться с ним и выпить вечером; и дочитал остаток письма Дерека.

Я улыбнулся этому сообщению, в котором признал одновременно укор и зашифрованную близость. То была одна из тех не особо остроумных или оригинальных шуток, какие всегда отыщешь в личном языке влюбленных. Я даже не мог припомнить, когда мы впервые начали на нем разговаривать. Должно быть, уже когда я стал студентом, наверное, – когда жил в Лидсе.

Самое забавное у нас со Стейси, как мне теперь кажется, то, что мы с ней так на самом деле и не расстались. Мы прекратили помолвку, это да, но не перестали встречаться. Тут мои воспоминания о порядке, в каком все происходило, начинают очень путаться. Чувства у нас со Стейси были глубоки, но никогда не слишком явны. Принимались решения, иногда – очень важные, но ни она, ни я этого порой не сознавали, да и обсуждений или душевных терзаний у нас особо не было. Помню, сказал ей, что решил уйти из «Бутс» и поехать поступать в университет в Лидс, и она восприняла этот мой замысел без малейшего ропота. Наверное, потому, что не на край же света я уезжаю. Вероятно, когда-то тогда она впервые и сказала: «На телефон забил-де, Билл».

Если бы мне случилось назвать Стейси «приземленной», то не потому, что она не была шикарна. Напротив, с короткими, но слегка вьющимися черными волосами, широкими плечами и узкими бедрами она всегда привлекала внимание мужчин. А если звать ее «безропотной», то мне бы не хотелось, чтобы это звучало так, словно она была слаба или думала не своей головой. Может, лучше всего было бы слово «невозмутимая». Мне приходит в голову слегка тревожная теория: она с первого же дня видела меня насквозь, знала меня от и до, в точности понимала, чего от меня ждать, а потому ее никогда не удивляло, если я плохо себя вел или ставил ее перед каким-нибудь непростым решением. При всех моих барахтаньях, всех моих попытках откусить себе там жизни она неизменно бывала на шаг впереди. Осмелюсь сказать даже, что она и сама вычислила, что мне будет лучше поступить в университет, и просто ждала, чтобы я сам это осознал.

К тому времени мы уже были помолвлены, но, вероятно, даже в таких обстоятельствах она видела в этом начало конца наших отношений и приняла как есть, с той же готовностью, как приняла перспективу моих частых отсутствий. Мы с ней продолжали встречаться, почти каждые выходные, – иногда в Лидсе, но обычно в Шеффилде, где обычно оставались либо у нее дома, либо у меня и наслаждались пребыванием под одной крышей, хотя провинциальная пристойность и не позволяла нам с ней делить одну постель. Каждое воскресенье, если день стоял разумный, мы уходили гулять по долам. Любимый наш маршрут – доехать автобусом до «Лисьего дома», а затем спуститься по долине до железнодорожной станции Гриндлфорд, что рядом с тоннелем Тотли. Такая прогулка могла радикально меняться с каждым временем года, и мы проделывали ее и по глубокому снегу, и на солнцепеке; листва блистала красками весны или обращалась в медь под синими осенними небесами.