– Ну, с таким же успехом про это можно постараться и забыть, – наконец сказал я.

– Мне кажется, это хорошая мысль.

– Мне есть о чем подумать. Много с чем надо справиться.

– Именно.

– А кроме того, я могу ей утром позвонить.

Он посмотрел на меня, улыбнулся и покачал головой:

– Тебе не кажется, что лучше оставить ее в покое на подольше?

Мне пришло в голову, что он этим намекает на нечто вроде окончательного разрыва: от такой перспективы, как только я над нею задумался, меня бросило в ужас и панику. Мгновенно охватило ощущение падения и невесомости, как случается в лифте, когда тот спускается слишком быстро. Я поежился.

– Посмотрим. Я об этом подумаю. – Чтобы не обсуждать эту тему дальше, я сказал: – Я сочинил новую фортепианную пьесу.

– Правда? – сказал Тони. – И как звучит?

Я и впрямь закончил «Тауэрский холм» только накануне вечером. Последние четыре такта проигрыша оказались довольно сложными – требовались дальнейшие модуляции и более изощренный подход к мелодии, но мне они нравились, и казалось, что они тут уместны. Добрался я, если вы помните, до фа-мажорного септаккорда, который держался целый такт. Ну а во второй половине того такта я теперь добавил уменьшенный фа-диезный с небольшим связующим рисунком поверх, звучавшим так:

Это теперь уводило в соль минор (подхватывая тот, что был двумя тактами ранее), неожиданный си-бемоль минор, а затем – к сильному ля-бемоль мажору, из которого нисходящими терциями я быстро доходил до ре-бемоль. Оттуда очевидным ходом был ми-бемольный септаккорд, чтобы вернуться к началу пьесы, хотя, похоже, тут требовалось немного поддержки дополнительной гармонией для правой руки:

Мне нравились рисунки терций в предпоследнем такте этой части, и мне нравилось мимолетное ощущение полноты в четвертом, пока замирал на этом последнем аккорде перед тем, как вернуться к основной мелодии. Но, естественно, раз теперь пьеса завершена, она становилась открыта самым разным интерпретациям, и исполнитель не обязан был, в общем, следовать моему интонированию. Мне уже не терпелось услышать, что из нее сделает какой-нибудь другой пианист.

– У тебя бумага есть с собой? – спросил я Тони.

– Конечно.

Он всегда носил с собой тонкую кожаную папку, полную песенных партитур. Из нее теперь вынул чистый листок нотной бумаги и отдал мне вместе с ручкой. За несколько минут я ему все написал. Толкнул листок к нему по столу, и его темные смышленые глаза впились в запись, пробежали по ней, выделяя основные моменты и воссоздавая – в уме – звуковую картину общего воздействия.

– Очень интересно, – сказал он. – Вполне мило это сделано.

Он попробовал вернуть мне бумажку, но я его остановил:

– Ты сыграешь?

– Что, прямо сейчас?

– Да. Мне бы хотелось послушать.

Он задумался; а потом все-таки отдал мне листок:

– Нет. Сам сыграй.

Не будь я слегка пьян, а там – так мало народу, я б ни за что не решился. Помимо всего прочего, эту пьесу я никогда раньше не играл на настоящем фортепиано, только на электрических клавишных, что совсем не одно и то же. Но как бы там ни было, я встал и пошел к инструменту, сел на табурет и попробовал подготовиться – поглубже подышал. Через пару секунд я взял первый аккорд.

Некоторые музыканты вам скажут, что от алкоголя игра ваша станет лучше – он поможет вам расслабиться. Это неправда. Единственное подлинное расслабление наступает от уверенного владения своим материалом. Расслабленность, предлагаемая алкоголем, всего-навсего смазывает восприятие, а это значит, что огрехи в исполнении никогда вас не отвлекают, потому что вы их даже не замечаете. Я был слишком пьян в тот вечер, чтобы сыграть достойную версию «Тауэрского холма». Как именно она звучала бы для объективного слушателя, понятия не имею: Тони мне потом сказал только, что я делал кое-какие ошибки. По крайней мере, так он мне сказал про первую половину того, что я играл. Остальное, вероятно, лучше всего назвать выходом в свободную импровизацию.

Факт: через несколько минут я растерял всю свою сосредоточенность на музыке и вместо этого погрузился в ассоциации, которые она вызывала у меня в уме. Пальцы мои играли дальше, довольно независимо, я же думал обо всех долгих, усталых прогулках домой от станции подземки; сколько надежд поначалу у меня было; как упорен и слеп был я в последнее время. Но никакой горечи в себе я отчего-то не находил. Умом я все дальше забредал в те первые вечера с Мэделин: как здорово было ходить вместе в новые места, как легко текли наши разговоры; как она меня искала взглядом при какой-нибудь встрече и как озарялось у нее лицо, когда она видела, что я подхожу. Меж тем за клавишами я, должно быть, невозможно переходил из одной тональности в другую, играл диссонансы – и пришел в себя, лишь когда слух мне резанула знакомая фраза и я осознал, что непонятно почему играю (хотя тихо и не в такт) заунывную тему «Чужака на чужбине».

Остановился я на полуфразе; и вокруг висела смертоносная тишь, потому что посетители – никто больше не разговаривал, все смотрели на меня – пялились озадаченно и враждебно, не понимая, кто я такой и почему они больше не слушают своего обычного пианиста.

Поспешно я встал, протолкнулся между столиков и подошел к Тони в углу зала.

– Мне пора, – сказал я. – Извини. Должно быть, я напился.

Он кивнул и встревоженно посмотрел на меня.

– У тебя все нормально будет? – спросил он. – В смысле, добраться сможешь? Хочешь, я с тобой пойду?

– Нормально будет.

– Тогда ладно. – И когда я уже отходил, он сказал: – О, и не забудь про воскресенье.

– Воскресенье?

– Не это, следующее. Ты должен нам за Беном приглядеть. Да?

– А, конечно. Следующее воскресенье. Отлично.

Я вывалился наружу, а потом помню только, что стоял у билетного барьера на станции «Лестерсквер». Не знаю, по ошибке или полуосознанному умыслу, но вместо того, чтобы сесть на поезд до Набережной, я поймал себя на том, что еду на север. Вышел в Юстоне и остался стоять на платформе, когда все пассажиры давно уже разошлись. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить. Был такой человек, кого мне очень хотелось увидеть, вот поэтому-то я и поехал на север. Кто же это? Сосредоточиться я не мог. Что я должен делать дальше – повернуться и возвращаться домой? Карла. Мне хотелось увидеть Карлу. Зачем? Я что, собираюсь рассказать ей про сегодняшний вечер, о ссоре, о Мэделин? Который час. Четверть двенадцатого. Когда я до него доберусь, «Белый козел» уже закроется. Закрыто в нем, но не пусто. Она по-прежнему будет внутри, вытирать со столов, мыть стаканы, запирать. Я перешел на перрон Городской ветки и сел на поезд до Ангела. Постучусь в дверь. Она подойдет, откроет, увидит мое лицо, впустит меня без единого слова. Без слова. Она чуть ли не будет меня ждать. Без единого слова.