Должно быть, каким-то жестом я выдал свое раздражение, потому что она сжалилась и произнесла:

– Прости меня, Уильям. У нас обоих просто плохое настроение, вот и все.

Я мог бы отметить, что у меня-то плохого настроения не было, покуда она не заставила меня полчаса ждать, но более конструктивным казалось все же поймать ее на попытке дружелюбия.

– Мы во вторник новую песню записали, – сказал я.

– О? – Само собой, в голосе у нее была скука.

– Весь день фактически заняло. Шесть часов студийного времени.

– Это становится довольно накладным хобби, нет?

– Ты же отлично знаешь, что это не хобби.

Она взяла у меня одну палочку картошки и рассеянно произнесла:

– Ты по-прежнему думаешь, что сможешь построить на этом карьеру, да?

– Не знаю. Вообще-то я в таких понятиях об этом не думаю.

– Тогда зачем ты ею занимаешься, этой своей музыкой? В чем смысл?

– Занимаюсь, потому что надо.

Взгляд ее был пуст, непонимающ.

– Я ею занимаюсь, потому что вся эта музыка во мне, заперта у меня внутри, и мне нужно выпускать ее на волю. Это… я и делаю. Так я делал всегда.

– Звучит очень неудобно – как проблема с кишечником или еще чем-то. Я рада, что у меня такого нет.

– Нет, там все вовсе не так. Это дар. Это способ выражать чувства – придавать им постоянную форму – сохранять их. Чувства, которые иначе просто умрут и забудутся.

– Какого рода чувства?

Храбро я ответил:

– Чувства к тебе, например.

– Ты писал обо мне песни?

– Да.

– Как неловко.

Повисло краткое молчание, за которое мне стало интересно, соображает она, как больно меня это ранило, или нет. Затем я сказал:

– Спасибо.

– В каком смысле? – спросила она, в кои-то веки уловив мой сарказм.

– Знаешь, что меня по-настоящему бесит?

– Если ты сегодня мне просто грубить намерен, – сказала она, – я не обязана здесь сидеть и тебя слушать.

– Я скажу тебе, что меня бесит. Насколько ты приятная.

– Что?

– Насколько ты приятна со всеми, кроме меня. Господи, ты такая вежливая, и мягкая, и заботливая, и щедрая, тебя просто переполняют добрые чувства ко всем; но ни клочка всего этого не достается мне. Ни струйки, к черту.

– Мне кажется, ты несправедлив. Очень несправедлив.

– Вовсе нет. С чего тебе относиться ко мне иначе, не так, как ко всем остальным? Просто из-за того, что я твой бойфренд, это же не значит, что я время от времени не заслуживаю какой-то учтивости. Господи, да ты заставляешь меня ждать полчаса, потом дуешься, не хочешь со мной разговаривать. Даже не желаешь мне сказать, что не так.

– Всё так.

Я взял ее за подбородок и вынудил посмотреть на меня.

– Нет, не всё. Правда же?

Она отвела взгляд:

– Я не хочу об этом говорить.

Пальцы у меня были в маринованном огурце и томатном соусе. Она взяла бумажную салфетку и вытерла себе лицо.

Я вздохнул.

– Скажи мне, а? Я имею право знать.

Она попыталась посмотреть мне в глаза, но не смогла – и ответила, запнувшись:

– Я хочу… перемены.

– Перемены?

– В этих отношениях.

Я нахмурился:

– Перемены – какой?

– Сам знаешь какой, – ответила она, вновь поднимая голову.

– Нет, не знаю.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга – две пары глаз в сердитом, безнадежном тупике, – изо всех сил стараясь наладить связь и все же тщась не впускать друг друга. Наконец Мэделин отвела глаза.

– Боже, как ты глуп, – сказала она. – Я никогда не знала никого глупее тебя, Уильям. – Она встала и закинула сумочку на плечо. – Я пошла.

– Куда пошла?

– Домой.

– Не дури.

– Я не дурю. С меня хватит, и я иду домой.

– Я дойду с тобой до остановки.

– Не стоит. Я не хочу. Лучше я поеду сама.

Я тоже встал:

– Хватит уже, а? Мы поговорим с тобой об этом, как полагается. Как два.

Она оттолкнула меня обратно на стул:

– Замолчи и доедай этот чизбургер.

И не успел я ее остановить, как она рванула прочь, сбежала вниз по лестнице и скрылась с глаз. Передо мной остался пластиковый контейнер с недоеденным чизбургером: убедительный символ несложившихся отношений, если такие вообще бывают. Несколько мгновений спустя я втолкнул его в мусорный бак и сам ушел из заведения.

На улице Мэделин нигде не было видно. Я знал, к какой автобусной остановке она отправится, но смысла идти за ней, казалось, не было: пусть лучше сперва успокоится, может, я ей завтра позвоню. Холодало, в воздухе повисла влажная дымка. Я застегнул свой тонкий старый плащ, сунул руки поглубже в карманы, двинулся было бесцельно по улице, а затем, уже решительнее, направился к Сэмсону.

Пошел я туда наугад, но риск оправдался: Тони был там. Впрочем, сразу с ним разговаривать не хотелось, поэтому я сел за столик в углу и заказал бутылку вина, которую и начал пить один, медленно и методично. Не успел опомниться, как на три четверти она опустела. В заведении практически никого не было, поэтому мало что меня отвлекало – разговоры, звон стаканов, скрежет стульев, – и я без помех слушал фортепиано. Нам достались «Ночью и днем», «В другой раз», «Синь в зелени»[65] и наконец – «Мой забавный Валентин». Хоть это и мое мнение, но звучала она не так хорошо, как моя интерпретация, которую я сыграл в тот памятный вечер Мэделин. Была она более зализанной, но менее эмоциональной. Однако все равно подействовала на меня, отчего я подбрел к фортепиано, не успел Тони начать следующий номер.

– Привет. – Казалось, он по-настоящему рад меня видеть. – Ты что это тут делаешь?

– Когда у тебя перерыв? – спросил я.

– Ну, могу прямо сейчас.

– Пошли тогда выпьем.

Мы заказали еще бутылку вина, хоть он, похоже, из нее едва отпил, и я изложил ему нашу размолвку с Мэделин. Не знаю, чего я рассчитывал добиться, так ему поверяясь. Мужчины не очень склонны приносить друг другу пользу в эмоциональном кризисе, и я поймал себя на том, что жалею – нет никакой женщины, к кому я мог бы прийти, чтобы ей не стыдно было меня обнять, для начала, а затем все открыто со мной обсудить. Тони, видел я, тоже страдает от соблазна сказать мне что-нибудь вроде «А что я тебе говорил». Я не собирался ему этого позволить.