Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды был шторм. После шторма на море тихо. Можно ракушки собирать, и в водорослях ползают крабы. Мы ходили с Гайкой по берегу и набрали ракушек маме. Она у нас рукодельница, что угодно из ракушек сделает. Гайка боится крабов. У него белый лоб, черный хвост запятой, и мама его собака. Три котенка было еще у нас и их кошка. Мама взять домой Гайку нам с папой не разрешила. И котенка нет. Потом я женился. У меня внук Алеша и внучка Гуля. Алеша очень похож на меня. Любит конструкторы. Гуля учится на рояле. Этим летом были с ними на море. И опять на море такой же щенок. Гайка-два. И опять всё те же котлеты. Море теплое. Алешка учится плавать. «Дедь, плыву!» – набирает в рот воздуха, халтурщик такой, две щеки раздует и ползет по песку, вдоль берега, где волны только-только. А когда заходим на глубину и я держу его снизу, начинает паниковать, кричит: «Дедь, тону!» С такой паникой толк пока не выходит. А Гуля плавает мастерски. Здесь она и брассом, и кролем хвалится. Но она зимой уже три года как в бассейне занимается в секции, вообще, они молодцы, моя Аленка с мужем ее. И квартира у них своя. Трехкомнатная.
Вчера смотрели с Алешкой фотоальбом, что жена еще собирала. Алешка увидел меня, говорит: «Дедь, а это я де?» А я ему: «Это не ты, а я…» Не поверил, к маме пошел за справедливостью, спрашивает: «Мама, де это я?» А Алена, конечно: «Это не ты, а дедушка». Тут ничего уже не осталось ему, как поверить. Он ее уважает. Но, смотрю, надулся, насупился, сел, сидит, размышляет. «Что задумался?» – говорю. А он мне: «Дедь, а ты тепель де?» На себя показал ему, а он мне – нет, мол, «де ты такой?». И пальцем в эту мою фотографию. Смотрю на себя и думаю: правда, где? А он: «Потелялся? Хотешь, тебя наду?» Давай, говорю. Стали с ним играть в прятки. Залез я под стол, несмотря на кости свои скрипучие, смех и грех, но залез и сижу. И все так, как от бабушки раньше прятался: ходит-ходит она, зовет, не может найти, а я – ав! А она: с нами крестная сила! И так хорошо… А Алешка искал-искал, наконец скатерть отодвинул, увидел меня, кричит: «Вот ты де! все! насёл! Насёл! Вылезай!» Вылез я, разогнуться-то не могу… А он за руку меня взял, говорит: «Подём, я тебя домой отведу, а то ты опять потеляеся…»
Потерялся
А сегодня иду, а она стоит. Вышла из будки своей кикимора и с этим, бог его знает, кто он вообще, усатым, с третьего, кажется, этажа, стоит разговаривает. И главное, если б по делу. Специально молча прошел мимо них до лифтов, проверить. Думал, может, он ей про лифт говорит. Так ведь нет. Лифт большой как не работал, так и не работает. Я вернулся. Вернулся и говорю ей: «Женщина! У вас лифт второй час не работает, пока вы тут…» Но договорить мне она не дала. Снизошла объединить свое «куд-куда» с «я вам не женщина». Так и ответила: я, во-первых, говорит, вам не женщина, а во-вторых, вы кто? В какую квартиру?
Дело было так. В шесть часов вечера Александр Васильевич Черепушкин вышел из метро «Полежаевская», из нового выхода, это там, где они наконец достроили, хоть и строили много лет. То есть в сторону памятника Зорге, человека, гранит прошедшего, и издательства под названием «Эксмо».
По ступеням спускался вниз и одновременно навстречу Черепушкину человек. Что-то странное почудилось, померещилось сразу же Черепушкину в человеке этом. Что-то очень знакомое промелькнуло. Человек этот встречный, спускавшийся, видно тоже что-то такое почувствовал к Черепушкину, знакомства прежнего ощущение, и его при виде Александра Васильевича кольнуло.
Словом, Черепушкин, пройдя еще ступень, обернулся вниз, а им встреченный обернулся вверх.
Оба они в этот момент ощутили нечто сходное дежавю, но не это. То есть не то, что так уже было когда-нибудь, но в том смысле, что где-то в юности или в детстве, может, в школе знали они друг друга.
Много людей, товарищи, через жизнь проходят в случайных попутчиках, ангелах-охранителях и чертях восклицательным, препинательным, вопросительным знаком и многоточием. Эта встреча на выходе из «Полежаевской» однозначно была многоточием вопросительным, мысль одна была у обоих, судьбою столкнутых: «?» Этот знак был в лица их вписанный, когда они на ступенях застыли, толкаемые, мешающие проходу, в попытке мучительной вспомнить: откуда знают друг друга? Как друг друга зовут?
Но не вспомнили, однако же разойтись, когда на лицах обоих написано узнавание, неудобно.
Первым сделал шаг нерешительно встречный вниз по лестнице Черепушкин. Так, вернее сказать, показалось ему, что первый сделал он шаг, но со стороны показалось бы, что Черепушкин и встречный этот шаг произвели на лестнице одновременно. В направлении друг друга.
Оба равно подтянули две левых ноги, очутившись на одной плоскости – и спускательной, и поднимательной одновременно, и заметим, к слову, странное свойство лестницы «Полежаевской» вести равно человечество вверх и вниз.
И один хлопал правой перчаткой другого в спину пальто, и другой тоже хлопал правой.
«Вот так встреча! Сто лет, сто зим!» – одновременно произнесли знакомые незнакомые. «Как дела? Как жизнь?» – произнесли они далее и тоже одновременно вдруг поняли, что не успевают слышать друг от друга ответ, ибо всё произносят и делают одновременно.
Эти двое вскоре заметили, что довольно сильно осложняют своим присутствием движение остальным. Пинаемы и толкаемы, проклинаемы, предложили друг другу подняться, зайти в кафешку, выпить за встречу. Ибо хоть и спешили прежде оба они по этой лестнице вверх и вниз, оказалось, что спешить им, собственно, нечего, не к кому. Так сказать, не ждет дома с батоном хлеба белого ни того, ни другого жена. Кивнув одновременно вверх по правому борту лестницы, как солдаты строем одним пошли, поднимая одновременно одинаково ноги.
Сели, выпили, закусили…
Говорили по-прежнему одновременно, потому диалог их вряд ли можно диалогом