не было, чем ломоть колбасы любительской свеженькой на мягком дарницком хлебе.

И вот с этой осени на кассе «Магнита» слева, там, где стоят у них холодильники, появилась Она.

Вместе с Ней появился в квартире дерябкинской календарь, в котором обводил он круги фломастером – не по праздникам, а по какой-то своей необъяснимой системе.

Дело в том, что кассирши работали сменами не только в смысле поиска места лучшего, но и в смысле за кассой сидения – пересменком, два через два. И на два дня, пока Ее не было, ничего не обводил в календаре своем Дерябкин фломастером, а на два последующих – обводил. Ему хватало запасов хлеба и масла в эти два дня необведенные, покидать родину смысла не было, смысл ее покидать появлялся только на третий день и четвертый. Из разумной предосторожности, чтоб она ничего о нем не подумала, заходил в первый обведенный день Дерябкин в «Магнит» и брал что-нибудь, специально что-нибудь забывая, чтобы зайти потом в день второй в кружочке. Чтобы не удивлялась Она, и не делала все же предположений о нем в свою пользу, всегда объяснял у кассы Ей: «Вот, забыл…»

И она всегда ему скажет ласково: «Ваша тысяча», – он ответит шуткой, всем кассиршам с давних времен известною, несмешной: «Уже ваша», – а она ему все равно улыбнется, скажет обязательно на прощание: «Заходите еще!»

«Далеко живете?» – бывало, спросит Она, и Дерябкин из предосторожности ответит плечами пожатием, то есть, так сказать, не очень определенно…

А когда простуда возьмет-таки верх над Дерябкиным, он отлежит дня три, отчихает, чуть еще простуженный, по подсчетам своим, уже не заразный (дабы не заразить ее), снова выйдет из дому – в дом свой «Магнитный». Даже если хлеба нет совсем, то он ради нее без хлеба до кружочка первого обведенного дня протерпит. Так и думал – «ради нее», так и думал – «мой магазин», так и думал всю ту зиму последнюю – «моя Аня». Ибо звали кассиршу по бейджику Анна, в честь его мамы.

Небеса весенние наконец одобрили Дерябкина и подбодрили, потекли по улице Рогова к большому разливу речному ручьи, скоро были должны вернуться в город грачи, к неизменному решению о любви склоняла Дерябкина сама жизнь, она пела в кустах и тополях голосами птичьими, щебетала детскими голосами… Что-то нужно было все-таки сделать, кроме пылесошенья в большой комнате, накануне Восьмого марта для мамы.

День седьмого марта был по календарю без кружочка, и, шагая от «Щукинской», Дерябкин зашел в «Пятерочку» – смена мест всегда сулит что-то новое человеку. Много нового оказалось. В «Пятерочке» за это время изменились планировка прилавков, направленье рядов, холодильники встали посередине и акций предпраздничных было много. Стояли в ведрах цветки, и, набрав всего много, Дерябкин решился к завтрашней смене купить букет, не один, но двум уже теперь своим Аням.

Что для человека семейного и учрежденного привычная трата в канун дамского праздника, для иного – подвиг. И Дерябкин его совершил. Он купил в «Пятерочке» два букета желтых тюльпанов.

Нагруженный всем, что повезло по скидочным акциям закупить, пошел он двориками домой, и там, однако же, решился пройти «Магнитом» – а вдруг? Ведь черт чем только не шутит…

И в самом деле увидел за кассой ее, свою Аню. Он прошел витринами, до подъезда дошел, поднялся по лестнице и… вернулся.

Несмотря на пакеты «Пятерочки», все же можно было и что-то еще посмотреть в «Магните», вспомнить и купить то, чего еще нет…

Тут, как водится, только вышел из одного магазина, где все купил, а зашел во второй, тебе память предложит новый ассортимент: оказалось, что Дерябкин не купил свеклы, моркови и лука, не купил печенья овсяного, молока…

При подходе к кассе выяснилось, что в связи с предпраздничным днем хвосты с змеиными заворотами протянулись ко всем трем кассам от самых прилавков, еле двигались тележки груженые, и к заветной кассе самый длинный показался Дерябкину хвост. Он вздохнул и встал в конец его, время от времени выглядывал из-за спин со своею корзинкой, теребил за обшлагом букет, и приятно и тайно-радостно шуршали цветы у самого его сердца.

Но внезапно взглядом периферийным уловил Дерябкин движение справа от себя, за него зацепился и так же неожиданно для себя, да и нас здесь всех, сделал резкий шаг вправо, извернулся от какой-то двинувшейся следом тележки, со своею корзиночкой скользнул мимо скалоподобной неповоротливой женщины, сделав шагов стремительных пять вперед и вправо, оказавшись, таким образом, всех трех хвостов впереди – самым первым у открытой только что кассы.

Убираясь в честь предстоящего праздника в маминой комнате, Дерябкин вновь отводил глаза от портрета, виновато, тщательно выпылесошивал под столом, на котором в вазе стояло четное число по-весеннему жизнерадостных, одинаково желтых тюльпанов, и…

В этом месте мы покинем Дерябкина, уповая, что, пока он отводит глаза от портрета матери…

У нее еще есть надежда.

И как можно мучительней!

Дня четыре не выходил. Отпустил усы. Думаю: так хоть на входе понятно будет, почему она меня не узнает. А она уже на выходе мне: «Гражданин! Вы кто? Откуда? Какая квартира?..»

Ф.М. Булкин

Этот день начался отвратительно, как обычно. Иван Алексеевич любил, чтоб яйцо было всмятку, так, как мама варила покойница, закипит – «раз-два-три» и подсечь. Чтоб по крайней мере в мешочек было оно, но оно…

Постучав чайной ложкой маковку, в предвкушении удовольствия отколупливал очень бережно, чтоб не вытекло, чтоб не прыснуло, но оно оказалось вкрутую. Так и все в его жизни от счастливого предвкушения до обидного воплощения отстояло на эти вот непостижимые разумом «раз-два-три».

Иван Алексеевич достал яйцо из подставочки и, внимательно следя за женой, стал катать ладонью по клеенке его, с тем особым значением, из которого не могла она не понять…

– Прекрати, – сказала жена.

– Хоть бы раз… сколько раз я просил тебя… хоть бы раз! Можешь ты понять хотя бы вот это?

– Что? – спросила жена.

– Ты же знаешь, знаешь ведь ты… – начал было, задыхаясь от возмущенья, Иван Алексеевич, но осекся, тыльной стороною ладони утер задрожавшие губы и замолчал.

Большинству людей очень трудно сохранить молчание в такой ситуации, но Иван Алексеевич умолк не от отсутствия слов, но скорее от их бесполезности.

– Ты же знаешь, Иван, сальмонелла, – сказала жена.

– Может, я хочу умереть! – взвизгнул неожиданно даже для себя самого Иван Алексеевич и, в этот момент действительно ощутив