Нам не пришлось заходить в лес слишком далеко. В двух метрах, за кустом боярышника, лежала очень красивая мертвая женщина. Наша Соня.

В том лесочке возле валуна, который Соня сняла на свой мобильный, а потом показывала нам, даже не догадываясь, что именно в этом месте ее ожидает смерть, мы с Дольче провели почти пять часов.

Мы сидели с ним на сухой траве возле Сониного тела и молчали, ожидая, когда приедет из Гродина капитан Булавской со следственной бригадой. После их прибытия несколько раз по очереди и вместе мы рассказали, куда ехали, зачем и каким образом сумели обнаружить тело нашей подруги. Мы умолчали только о том, что Соня направлялась в клинику к сыну вовсе не для того, чтобы угостить его яблоками. Говорить представителям милиции о шашнях Дмитриева мы не стали. По той же причине, по которой не сделали этого и раньше: мы боялись, что Дмитриев пустит дело Леши в ход, того арестуют, и парня мы больше никогда не увидим. Только в гробу.

Тело Сони осмотрели и сфотографировали эксперты, затем его погрузили в машину. Врач-эксперт сказал нам, что на голове Сони в затылочной области есть гематома и небольшая рана. Еще ее ударили по лицу, отчего из носа потекла кровь. Капля крови на антоновке подтверждала слова медэксперта. Умерла Соня в результате асфиксии от сдавливания органов шеи.

– Ее задушили? – переспросила я.

Медэксперт кивнул:

– Скорее всего, руками. Я обнаружил синяки на шее, которые совпадают с расположением пальцев душителя. Если бы вы нашли ее вчера, через пару часов после смерти, возможно, мы смогли бы снять отпечатки пальцев с кожи…

Он попрощался и уехал. Тогда отпустили и нас.

По дороге домой мы молчали. Наверное, слишком устали и были подавлены. Высаживая меня возле подъезда, Дольче лишь сказал:

– Мне кажется, что мы находимся внутри фильма ужасов, в котором персонажей убивают по очереди, потому что кто-то знает, что мы сделали прошлым летом.

На следующий день я собрала все свои силы и поехала в Центр. Я должна была работать, я должна была сделать все, чтобы наше дело процветало. Теперь у меня есть еще и сын-наркоман, поэтому я не могу расслабляться.

Рабочий день оказался таким длинным, что к вечеру я совсем выбилась из сил. Мне надо было сделать заказы на профессиональную косметику, разобраться со счетами за свет, воду и Интернет, встретиться кое с кем из новых работников, подготовить для бухгалтера разные документы. А по ходу решить какие-то идиотские вопросы, которые всегда возникают на ровном месте, когда ты их не ждешь…

Освободившись в половине восьмого вечера, я поехала к Дольче. Он тоже провел нелегкий день – ему пришлось съездить к Сониному папе и рассказать ему о смерти дочери. Еще Дольче побывал в милиции, выясняя, когда нам отдадут тело для похорон, и в сотне всяких инстанций, куда обычно ездят люди, у которых случилось большое горе, – в ЗАГС, собес, поликлинику, жилищную контору.

Мы устроились на его кухне и долго пили виски. Яков, присоединившись к нам в качестве группы поддержки, стал задавать вопросы, сопереживать и качать головой. Это снова было мило с его стороны и не раздражало, а даже стимулировало умственную деятельность.

В итоге мы пришли к некоторым выводам. Нет смысла сомневаться, что Соню задушил Дмитриев. А вот за что – непонятно, тем более что он провел ночь с субботы на воскресенье в постели нашей подруги. И по идее, Соне удалось умаслить следователя. Возможно, она добилась уменьшения суммы взятки или отсрочки выплаты всех этих безумных миллионов.

Но даже если Дмитриев не пошел ей ни в чем навстречу, зачем ему убивать курицу, несущую золотые яйца? Он ведь надеялся денег с нее получить. Можно предположить только одно: Соня что-то отмочила, от чего у Дмитриева снесло крышу.

– Попыталась его убить, – предположил Дольче в своем стиле.

– Попыталась его обмануть, – сказала я, потому что женщинам свойственнее такой вариант. Мы же физически слабые, куда нам лезть на рожон?

Яков улыбнулся и мне, и Дольче.

Пора было возвращаться домой.

На остановке я поймала такси. Посмотрев на часы, с удивлением обнаружила, что уже половина двенадцатого. Варька, наверное, уже спит. Я совсем забросила дочь. Она права, я полная эгоистка.

Когда такси свернуло во двор моего дома, я обнаружила, что в пустом ночном дворе, неуютном, как и все дворы новых домов, горит небольшой костер. Расплатившись, я вышла из такси и направилась к своему подъезду. А проходя мимо костра, заметила в пламени несколько картин. Это были мои собственные портреты.

Я как-то оторопела, пожалуй, даже испугалась: в этом пожаре читалось нечто инквизиторское – меня жгли, как ведьму.

Поежившись, я вдруг решилась: поискала вокруг себя палку, нашла одну более или менее подходящую и вытащила из огня на плитку дорожки верхний портрет. Он еще мало пострадал, а на камнях быстро остыл и перестал тлеть. Я наклонилась над ним, над своим собственным лицом, удивляясь, что можно увидеть во мне, в общем обычной женщине, столько красоты. Передо мной было изумительное признание в любви.

Не знаю, кто затеял это аутодафе, пусть даже Инка, но я должна позвонить Жене, чтобы сказать ему: я тебя люблю. И еще: прости меня, дуру.

Набрала его номер, пошли гудки. А за моей спиной раздался звонок.

Я обернулась. Женька сидел под кустом жасмина, обняв свои согнутые колени, и, прищурившись, смотрел на меня. Я остановила вызов. Его телефон смолк.

– Что это, Женя? К чему такой перформанс?

– Я уезжаю. Н-надолго. Забираю свои работы с собой. А твои портреты не хочу брать. И хочу, чтобы ты это знала.

– Пойдем ко мне. Давай поговорим.

– Нет, мне пора, – ответил он, но не пошевелился.

Я достала из своей сумки большой пакет, сходила к песочнице, принесла в пакете песок и засыпала костер. Аккуратно подняла обгоревшие холсты, отряхнула от песка. Всего три портрета.

– Пойдем, Женя, – сказала я дружелюбно. – Давай хоть чаю на прощание выпьем.

Он поднялся на ноги и, без сомнения, будто только этого и добивался, пошел следом за мной к подъезду.

– Жень, ты перегнул, по-моему. – Я привела его на свою кухню и, немного суетясь, стала доставать из бара вино и стаканы. – Выглядело так, будто ты меня жжешь. Перегнул…

Он сел на табуретку у стола, мрачный, подавленный, опустошенный. Хотелось обнять его, сказать то, что я не сказала по телефону, на что не решалась. В старые добрые времена он был мягче. Это ощущалось во всем – в тоне, в словах, во взгляде. А теперь мне иногда казалось, что я не знаю человека, которого люблю.

– Ну, может, чуть-чуть и перегнул, – признал он мрачно. – У меня есть железная отмазка.