– Я не хочу! – закричала она уже в голос, потому что траурная процессия неумолимо надвигалась прямо на нее. С экрана веяло холодом, моросило дождем, окутывало густым туманом, наполненным самыми страшными кошмарами. – Остановите это!

Она билась в закрытую дверь, колотила в нее и истошно кричала, желая прекратить этот кошмар, но безуспешно. На экране одни кадры сменялись другими, являя ей все новые и новые моменты ее будущей жизни. Олеся жмурилась, не желая это видеть, но ее веки будто сделались прозрачными. А может, видения уже «транслировались» напрямую с экрана в ее мозг, вжигая в него, будто клеймо, ужасные картины, которые ей уже никогда не удастся забыть. Последнее, что она увидела – собственный конец. Место было узнаваемым, хоть с настоящего момента и прошло уже немало лет и все вокруг за это время сильно изменилось. Бывшее здание санатория, в настоящем – свежепокрашенное, приветливо сияющее намытыми окнами, в видении девочки предстало совсем другим, словно явило вдруг свою теневую сторону: краска на фасаде облупилась и местами обвалилась вместе со штукатуркой, обнажая кирпичную кладку, в ослепших черных окнах разбитые стекла заменила изрисованная вандалами фанера, а мусор, заваливший ступени, красноречиво говорил о том, что на крыльцо редко кто поднимается. Но тем не менее это был он – санаторий, пусть и так жутко обезображенный, состарившийся в одиночестве и доживающий свой век разбитым параличом стариком. Олеся же в те будущие времена выглядела куда привлекательней, хоть ее похудевшее лицо и излишне хрупкая фигурка выдавали борьбу с обострившейся болезнью. На ней были обтягивающие джинсы и яркая демисезонная куртка, густые волосы закручены в небрежный узел. Ей было в тот момент двадцать семь лет – Олеся поняла это вдруг так четко, словно она сама себе из будущего предъявила в доказательство календарь с текущей датой. И пока одиннадцатилетняя Олеся с недоумением, вызванным непониманием, зачем она вернулась в разрушенный санаторий спустя шестнадцать лет, рассматривала изменившиеся окрестности и обветшавший фасад, другая Олеся, из будущего, открыла дверь здания и вошла внутрь. И почти тут же услышала, как ее кто-то позвал. Этот кто-то был мужчиной, и голос у него оказался приятно-низким, внушающим доверие и вызывающим желание следовать за ним куда угодно, хоть в ад, хоть прямо в небеса. И двадцатисемилетняя Олеся пошла на зов – осторожно свесила ноги в какую-то яму, а затем смело спрыгнула. Сильные руки подхватили ее и поставили на пол. Лицо мужчины мелькнуло лишь на долю секунды, но и такого короткого мига хватило, чтобы оно осталось в памяти девочки выжженной в ней отметкой. И вот они уже вдвоем стоят у стены и рассматривают красно-бурый отпечаток чьей-то ладони – небольшой, скорей всего принадлежащий девушке или хрупкой комплекции женщине.

Они о чем-то переговариваются с мужчиной, касаются по очереди этого следа и затем уходят. Какое-то время ничего, кроме темноты, не видно, только слышны шаги. А затем Олеся вновь видит себя, как она бежит по лестнице наверх и останавливается у шахты неработающего лифта. Сломанные двери, наползающие сверху одна на другую, книзу опасно расходятся, открывая ничем не огороженную пустую шахту. И Олеся, чуть склонившись, заглядывает в эту пропасть, что-то высматривая внизу. И вдруг, словно чего-то испугавшись, резко оглядывается назад. И этого неосторожного движения оказывается достаточным для того, чтобы потерять равновесие и упасть прямо в шахту. Последнее, что она увидела – стремительно надвигающуюся темноту, словно она и правда летела вниз, навстречу смерти, протягивающей ей со дна шахты костлявую руку. И прежде чем потерять сознание, уже наяву, успела понять, что своей смертью спасет кого-то от чего-то ужасного.

…Очнулась Олеся на поляне оттого, что кто-то брызгал ей в лицо холодной водой. Открыв глаза, она не сразу поняла, где находится. Пережитое поглотило реальность, и высокий купол неба, просвечивающийся сквозь лениво шелестящую на ветру листву, и ослепивший ее свет, и птичье пение, и паркий запах лесного перегноя, исходящий от земли, смешанный с тонким ароматом земляники – все это оказалось таким ненастоящим, словно театральные декорации, выполненные неумелым художником. Она, не в силах произнести ни слова, молча перевела взгляд на склонившихся над ней родителей, которых пугала не столько ее внезапная немота, сколько плескавшийся в ее потемневших чуть ли не до черноты глазах ужас.

– Что случилось? Как ты себя чувствуешь? Олеся, ответь мне! – сыпались на нее вопросы и просьбы, которые отлетали от ее сознания, как горошинки – от стены. Девочка помотала головой и только сейчас увидела, что никакой избушки на поляне нет. Мяч лежит рядом с ней на расстоянии вытянутой руки, одна кроссовка с ноги слетела и валяется в противоположной от мяча стороне.

– Я… просто упала, – вымолвила она, поняв, что про избушку и то, что там произошло, лучше промолчать. Да и было ли все это на самом деле? Олеся уже сомневалась.

Ее подняли на ноги, но лес вдруг качнулся перед глазами, солнце покатилось с небосвода, Олеся тихо всхлипнула и согнулась во внезапном приступе дурноты. Ее тут же вырвало – молоком, после чего стало гораздо легче.

Папа отнес ее на руках на место пикника и уложил на покрывало, мама обтерла ее бледное потное лицо ладонью, смоченной в холодной воде. Олесе уже не было так плохо, как сразу после того, как она очнулась на поляне, но тело сковывала слабость, а голову наполнял ватный туман. Сквозь дремоту она еще успела услышать тихий разговор родителей. Мама тревожилась, что при падении дочь ударилась головой и получила сотрясение – отсюда и потеря сознания, и тошнота.

– Или молоко им на завтрак дали несвежее, – выдвинул свою версию папа. – Может, отвезти ее в больницу?

– Не надо меня в больницу, – пробормотала девочка, прежде чем погрузиться в сон. О том, что на завтрак им давали не молоко, а чай, она не стала говорить.

Может, это странное происшествие и осталось бы для нее то ли сном, то ли видением, если бы не оставшийся на ладони шрам в виде скобки. И если бы все показанное на «экране» со временем не стало исполняться, подтверждая то, что в тот день она открыла дверь, за которой увидела своеобразный «трейлер» своей жизни. Исполнился и тот кадр, когда она, одетая в персиковое платье, радостно махала полученным аттестатом родителям и брату. Настал и тот черный день, когда, вскоре после ее выпускного, хоронили сгоревшую в считаные месяцы от рака маму. Сбылось и то, что сердце папы не выдержало беды и он меньше чем через полгода ушел вслед за любимой женой, оставив повзрослевших детей одних барахтаться в океане самостоятельной жизни. Ее собственное здоровье с годами, как в предсказании, стало ухудшаться, и Ярослав принял на себя все заботы о ней, отказавшись от развлечений, свойственных молодому человеку его возраста, бросив престижный экономический вуз за год до выпуска и сведя на нет личную жизнь, оставив себе лишь единственную страсть – фотографию. И даже то, что они приняли решение продать одну из двух принадлежащих им квартир, чтобы часть денег потратить не на лечение Олеси, а лишь временное облегчение, а часть – на жизнь, тоже исполнилось. Олеся никому не собиралась рассказывать о том случае на поляне, но однажды, в особо тяжелый вечер, когда папу увезли в больницу с сердечным приступом, а они с Ярославом, разбитые, потерянные, несчастные, обреченные на новую потерю, остались вдвоем, Олеся рассказала о предсказании брату. Он тогда раскричался, негодуя и отрицая, но утром, когда из больницы пришла печальная весть, вынужден был поверить.