размытый, меняющийся Лондон. Это было одно из самых завораживающих полотен, какие я когда-либо писала.

Джим смог произнести лишь: “Нихрена себе”, что я истолковала как решительное одобрение. Он разглядывал картину добрых сорок минут, спрашивая, как я добилась того или иного эффекта и в каких пропорциях смешивала “Риполин”. Особенно ему понравилось ощущение движения в фигуре прохожего – узнал ли он себя, я так и не поняла, – и в ответ на его расспросы я показала, как работать с краской, чтобы получился такой результат. Когда я все объяснила, он поставил холст на место, лицом к стенке. Картина была написана его кистями и красками, поэтому я не знала, позволит ли он мне ее забрать, но с каждым днем, что она собирала пыль в темном углу мастерской, мне становилось все досаднее. Так стояла она недели две, нетронутая, позабытая, пока Джим писал собственные этюды “Риполином” – все те же лица, скопированные с фотографий, только более сочные, броские, живые.

А потом, однажды вечером, когда я читала у себя на чердаке, с улицы донесся рев мотора. Выглянув в окно, я увидела, как приземистый мужчина в тесной кожаной куртке снимает мотоциклетный шлем. Мужчина тряхнул головой, словно высвобождая курчавую гриву, хотя мог похвастаться лишь белым полукружьем жиденьких волос, свисавших с лысой макушки, как шторки в душе. Из коляски мотоцикла вылез Джим Калверс и прогорланил: “Макс! Я ключи забыл!” – и уже по одному его голосу было понятно, что он перебрал стаканов на семь. Прозвенел звонок – долгая, назойливая трель.

Я оделась и начала спускаться по лестнице. Из мастерской на втором этаже вышел американский скульптор Вернон Глассер в майке.

– Ему повезло, что я всего лишь спал, – сказал Вернон. – Еще раз такое случится, и я приду к нему с болторезом. Так и передай.

И он ушел, зажав уши ладонями, а я пошла открывать дверь.

Максу Эвершолту хватило учтивости представиться.

– Прошу прощения за столь поздний визит, – произнес он с приятным светским выговором. – Мы не задержим вас надолго. – Чтобы сгладить неловкость, с пьяным Джимом он разговаривал, как с верным псом: – Ну же, давай, Джеймс. Вот так. Осторожней, голову. Молодчина.

Джим нащупал на стене выключатель.

– Макс решил проверить, как мои успехи. Правда, Макс?

– Меня пригласили, насколько я помню, – сказал Эвершолт, расстегивая куртку. Он подцепил ее одним пальцем и перекинул через плечо.

– Пф-ф… Не слушай его. Тот еще пройдоха. – Внезапно Джима охватила паника. – Элли… Куда ты дела мои альбомы?

– Они в чемодане, вместе с простынями.

Пока Джим рылся в чемодане, Эвершолт изучал нагромождение холстов у двери. Каждую картину он разглядывал не дольше пары секунд, склонив голову набок.

– Это уже лучше, – говорил он. – Я вижу, как рождается стиль.

– Рождается? – повторил Джим, швырнув на пол альбомы. – Не надо бросаться такими словами. Рождается. Я их не из жопы выдавливаю.

Эвершолт стер влажную краску с пальцев.

– Джеймс, не при дамах.

– При ней можно говорить что угодно. Она чего только не слышала.

– Сколько он выпил? – спросила я.

– Ах, пустяки. Я видел его и не в таком состоянии. – Эвершолт поманил Джима рукой: – Иди сюда, старина, давай-ка посмотрим твои наброски.

– Не, я передумал, – заплетающимся языком проговорил Джим. – Они никуда, нахрен, не годятся. Я даже линию ровно не могу провести.

– Не глупи. Давай, неси их сюда.

Неохотно Джим принялся подбирать наброски. Он так долго ползал на карачках, что я решила подойти и помочь ему.

– Какой альбом самый лучший? – шепнул он, когда я присела рядом.

– Этот, – шепнула я в ответ.

Джим завалился на задницу, цепляясь руками за половицы. Я протянула Эвершолту наброски. С минуту он листал альбом и кивал.

– Ты на верном пути, Джим, на верном пути. Приятно видеть, что ты снова рисуешь. Ты определенно что-то нащупал. Симпатичные работы. Но тебе нужно больше времени. Я вернусь через месяц-другой, и посмотрим.

– Стой, стой, стой! Есть еще куча всего. Покажи ему, Элли.

Я не понимала, о чем он. Его лучшие творения уже отвергли.

– Покажи ему те, что “на каникулах”. Ну же. (Я бросила на Джима нерешительный взгляд.) Пусть посмотрит.

Я повела Эвершолта в дальний конец мастерской, где Джим складывал работы, которые забросил на полпути. Он называл это “отправить на каникулы”.

Эвершолт разглядывал картины с таким бесстрастным лицом, будто каждый вечер репетировал перед зеркалом в ванной, усилием воли разглаживая морщинки. На нем были престранные сливового цвета броги, и, пока его взгляд скользил по полотнам, толстые каблуки ни разу не сдвинулись с места.

– Боюсь, над этими еще работать и работать, – сказал он, натягивая куртку. – Но я, как всегда, был очень рад увидеть твое творчество. Я всем буду говорить, что ты трудишься в поте лица.

– О боже, уж лучше молчи, – ответил Джим.

Возвращаясь в большую комнату, чтобы откланяться, Эвершолт остановился: его внимание привлекла моя работа, стоявшая у стены.

– Это не на продажу, – пробормотала я, увидев, что он хочет перевернуть холст. – Это так, просто.

Эвершолт не слушал. С непроницаемым видом он разглядывал полотно. Он так долго стоял неподвижно, что к нам приплелся Джим.

– А… – сказал Джим, облокотившись на дверной наличник. – Вот вы чего затихли.

Эвершолт обвел картину рукой:

– Расскажи мне про эту работу. В чем задумка?

– Долгая история.

– Автопортреты – это чистая блажь. Их почти не покупают.

Джим усмехнулся и бросил на меня скорбный взгляд.

– Это просто эксперимент.

Мне хотелось вмешаться и все объяснить, но я решила, пусть лучше Джим замолвит за меня словечко.

– Лично я ничего не имею против этого жанра, – сказал Эвершолт. – Аж мурашки по коже. Брось все, кроме этого, вот тебе мой совет. Сделай еще десяток этих своих экспериментов – и получишь персональную выставку. Конец августа. В крайнем случае сентябрь.

– Эх, Макс… Столько императивов. Обожаю твой стиль общения. – Джим улыбнулся и направился в большую комнату. – Извини, старик, ты, похоже, перепутал искусство с отжиманиями. Я не могу, как по команде, взять и сделать двадцать. Я художник. Вдохновение приходит и уходит. – Он воздел руки к небу: – Ты слышала, Элли? Вот что тебя ожидает. Все время плясать под чужую дудку.

– Если ты не веришь, что я настроен серьезно, я готов это доказать. Сколько?

Эвершолт достал из кармана куртки чековую книжку. Я молча наблюдала за ними.

– Меня не интересуют твои деньги, – сказал Джим. – Но я знаю, кому ты можешь выписать чек. Фамилия Конрой. Имя Элспет. И не спрашивай, как это пишется, я сейчас не в кондиции, но фунтов пятьдесят для начала будет достаточно.

Эвершолт начал писать.

– Кто такая Элспет Конрой, черт ее дери?

– Она перед тобой. – Джим указал на меня. – Заезжая художница.

Эвершолт медленно повернул голову:

– Это вы написали?

Я не знала, что ответить. Кровь отлила от лица. Ладони похолодели.

– Оно как-то само вышло. Случайно, можно сказать.

– Лапшу не вешай, – сказал Джим. – У нее таких еще много. Наверху. Целая тьма. И они гораздо лучше всего, что можно нарыть в этой помойке.

Эвершолт оторвал заполненный бланк и захлопнул чековую книжку.

– Показывайте.

– И снова императивы. Тебе бы поучиться хорошим манерам.

– Ты прав. Начну сначала. – До этого момента Эвершолт проявлял ко мне столько же интереса, как если бы я была горничной или мальчишкой-конюшим. Теперь же все его внимание было обращено на меня. –