ему сдавать рубашки? где пекут его любимый хлеб? Он готовился к жизни без меня. Когда мы свернули на нашу улицу, он поддел носком ботинка камушек и сказал: “Я, наверное, перекантуюсь на полу в мастерской”. Пока я гадала, намек это или мысли вслух, мы дошли до входной двери. “Ничего, – сказал он, когда я попыталась что-то возразить. – Я привыкший”. Мы прошли внутрь. Он открыл мастерскую, зажег свет и помедлил на пороге, теребя дверную задвижку. Кажется, он хотел сказать что-то еще, но ограничился пожеланием доброй ночи. Я поднялась по темной лестнице с его пиджаком в руках.

Возможно, именно разочарование того вечера и побудило меня искать утешения в чем-то другом. Когда выставка закрылась, мне грело душу, что все десять названий в каталоге зачеркнуты: все мои полотна раскупили за неделю. Я позволяла себе впитывать комплименты, которые Макс передавал от коллекционеров – незнакомцев, чьи любезности в других обстоятельствах ничего бы не значили. Больше того: увидев свое имя золотыми буквами на входе в галерею “Эвершолт”, совсем как на вывеске универмага, я приняла это за достижение.

После дебютной выставки мне больше не было нужды ухищряться, выкраивая время на творчество, но я все равно вставала в шесть, брала карандаши и шла на улицу. Макс нашел для меня мастерскую в Килберне с примыкающей к ней квартиркой и пообещал такое же пособие, как у Джима: на рабочие материалы и “существование”. Эти перемены не могли не радовать, но в то же время жалко было расставаться с каморкой на чердаке, ведь сама ее крошечность просачивалась в мои картины, комкая каждый пейзаж, сгибая каждую фигуру, кромсая головы и тела, искажая перспективу. И больше всего мне не хотелось расставаться с Джимом. Я так привыкла к нашей близости, так привыкла слышать его подавленный голос и даже вдыхать его запах. Но я не хотела стать одной из тех женщин, что позволяют чувствам, притом неразделенным, мешать их устремлениям. Джим Калверс продолжит бороться за выживание, буду я по утрам устанавливать ему мольберт или нет, и почему-то мне казалось, что он всегда будет неподалеку, чтобы я могла каждую неделю навещать его, а он – скучать по мне в мое отсутствие.

В день моего отъезда он стоял в дверях мастерской, пока я волокла чемодан вниз по лестнице. Помощи он не предлагал, просто молча наблюдал, как чемодан переваливается со ступеньки на ступеньку. Когда я добралась до самого низа, он сказал:

– Привыкай. Теперь сама будешь таскать свои золотые слитки.

Тяжело дыша, я облокотилась на перила.

– Там всего лишь библиотечные книги.

– По-моему, их полагается возвращать.

– Да, но тогда придется платить штраф.

Чемодан распахнулся, и пара томиков в твердой обложке выпали к моим ногам. Джим наконец сдвинулся с места и нагнулся их подобрать.

– “Морской волк”. “Риф”. “Билли Бадд”[29]… Не знал, что ты подалась в моряки.

– Это вообще-то классика.

– Поверю тебе на слово. Прошу. – Он протянул мне книги, и я запихнула их обратно в чемодан.

В художественной школе я много читала в надежде найти книги, которые будут подстегивать мое творчество (а заодно и пополнят словарный запас). В Клайдбанке наша неутомимая директриса настоятельно рекомендовала всем девочкам читать Джейн Остин и сестер Бронте. “И, ради бога, прочитайте «Мидлмарч», – заявила она однажды на уроке домоводства. – Если вы за всю жизнь не совершите ни единого разумного поступка, хотя бы прочитайте «Мидлмарч»!” Эти книги оказались интересными и стоящими, но не стали для меня поворотными; подобно достопримечательностям, которые ты слишком часто воображал у себя в голове, они не оправдали моих ожиданий. Художника во мне тянуло к другому – к искусной работе с деталями Мелвилла, к мрачным пейзажам Конрада, к духу приключений Стивенсона. К этим авторам я возвращалась снова и снова. В первую пору нашего с Джимом знакомства я так часто перечитывала “Моби Дика” и “Ностромо”, что их стиль просочился даже в мой дневник; иногда я вставляла в письма родителям фразочки из “Путешествия внутрь страны” (“Снабжая столь краткое письмо предисловием, я, быть может, грешу против законов гармонии!”[30]), но, к моей досаде, эти отсылки оставались без внимания.

– Как ты повезешь все это на автобусе? – спросил Джим.

– А мне и не придется. Макс заказал перевозку. Машина будет с минуты на минуту.

– Старый добрый Макс. Что бы мы без него делали?

– Не начинай.

Он вынес чемодан на улицу. Небо было цементно-серым, воздух – резким в преддверии града.

– Мы совсем недалеко друг от друга, – сказала я. – Жди меня в гости.

– Нет, ты будешь занята работой.

– Но по вечерам и выходным-то я буду свободна.

– Ха, ну да. – Джим оглянулся на дом. – Там еще остались вещи?

– Так, пара коробок.

– Уверен, ты и сама справишься. – Он избегал моего взгляда. – Давай уже пожмем друг другу руки и скажем “пока-пока”. К чему все эти церемонии.

Кожа у него на ладони была сухая, как подушечки на собачьей лапе, пальцы в рубцах и мозолях.

– А как насчет субботы? Я могу принести бублики из той хорошей еврейской пекарни. Попьем чаю и…

– И что? Наверстаем упущенное? Поболтаем об “Арсенале”?

– Я хотела сказать, полистаем раздел про собачьи бега. Мне не сложно по-прежнему ходить к букмекеру. Во всяком случае, по выходным.

Джим кивнул. Лицо у него окаменело.

– Кажется, ты забыла, как Макс делает дела. Он быстро возьмет тебя в оборот, помяни мое слово. Сведет с ребятами из “Роксборо” и бог знает с кем еще. Поделит тебя на части – доля в одном проекте, доля в другом. А это значит жесткие сроки, долгие часы в мастерской. Настоящая работа. Почему мне, по-твоему, понадобился помощник? Не для того, чтобы греть постель на чердаке. – Он посмотрел на небо и прищурился. – Нет, тебе некогда будет рассиживаться тут со мной, есть бублики и читать статистику выступлений. И, раз уж на то пошло, если ты так собираешься проводить свое время, я тебя убью. – Он шмыгнул носом. С главной улицы к нам ехал белый фургон. – Не волнуйся, я быстро, хрясь – и все, ты даже не почувствуешь. Вот как сильно я тебя уважаю. – Он потрепал меня по плечу: – Ну ладно, мисс Конрой. Не ленитесь и не вляпывайтесь в неприятности. Забудьте все, чему я вас нечаянно научил, и не пропадете. Поздоровайтесь со мной на своем следующем суаре, чтобы придать мне весу. А теперь вам пора.

Уставившись себе под ноги, он побрел в мастерскую. После этого я не видела Джима Калверса очень долгое время.

2

Все художники стремятся к признанию, но никто не способен предвидеть, как именно оно наступит и скольким придется пожертвовать, чтобы удержать успех. Остается лишь одно – продираться сквозь перемены, крепко сжимая поводья и стараясь не сбиться с пути. Но ни одной женщине не под силу улучшить свое положение, не поступившись своим “я”. Могла ли обыкновенная девушка из Клайдбанка, прослывшая юным дарованием в художественных кругах Лондона, надеяться, что это ее не изменит? Даже мой отец, побывавший на передовой и без видимых последствий переживший ужасы войны, и тот не считал зазорным сглаживать акцент, когда звонил в городской совет. Могла ли я, перейдя в собственность галереи изобразительных искусств “Роксборо”, оставаться той девчонкой, что рисовала во дворе родительского дома? Я изо всех сил пыталась сохранить в себе Клайдбанк и вскоре заметила, что