Но это у меня как раз неплохо получается. Играть со мной интересно, это кто угодно подтвердит.

Примерно в половине пятого утра, окончательно убедившись, что в изрядно потемневшем от моих уговоров небе нет даже намека на предрассветные сумерки, которым по расписанию давным-давно пора наступить, Нёхиси наконец говорит:

– Ну ты даешь! Я тебе совершенно точно не помогал.

– Главное, что не мешал. Все остальное преодолимо. Пошли? У тебя, как я понимаю, куча дел. А времени – всего до утра. Среды, конечно, но двадцать четыре часа – это совсем не вечность.

– Если бы тебя не было, тебя следовало бы выдумать, – улыбается Нёхиси.

«Именно так ты когда-то и поступил», – думаю я. Но вслух я этого, конечно, ни за что не скажу. Короткая память в его случае – скорее достоинство.

– Сначала река, – говорит Нёхиси. – Это меня больше всего мучило – что я аж до самой осени ничего не смогу сделать с рекой. А нам с ней как раз приспичило, невмоготу терпеть!

Мы могли бы сразу оказаться на берегу. Раз – и там, чего тянуть. Но мы слезаем с крыши и честно идем пешком. Во-первых, маленькая быстрая речка Вильняле тут совсем близко, буквально в двух шагах. А во-вторых, лично мне просто очень приятно идти босыми человеческими ногами по твердой теплой земле, местами заасфальтированной, а местами – заросшей высокой, колючей, все еще влажной от вечерней росы травой. Я-то, в отличие от Нёхиси, очень люблю лето. Оно полно ярких чувственных наслаждений – ходить, осязать, дышать, греться на солнце, сползать туманом с холмов, пить кофе со льдом, укрывшись в тени под тентом, менять ежедневно кожу, гонять облака, как породистых голубей, засыпать на рассвете, зарывшись в мягкий песок, под теплой толщей воды. А я на них падок. Для меня эти бесхитростные летние радости – полновесный антоним небытия.

Хотя есть, конечно, и другие антонимы, я не спорю.

– А почему вдруг река? – спрашиваю я на ходу. – Что не так с нашей рекой?

– Да все так. Просто течет пока не во всех мыслимых направлениях. И это, конечно, не дело.

– Как это – не во всех? Сколько себя помню, наша Вильняле течет во все стороны сразу: вперед, назад, от устья к истоку, от берега к берегу, вверх, к небесам, и вниз, к самому центру земли, тысячу лет назад, наперекор ходу времени и долгие годы спустя, в полном согласии с ним – куда же еще?

– В никуда, – говорит Нёхиси. – Река обязательно должна течь в никуда. В полное отсутствие самой себя и всего остального. Ясно, что это – в идеале, а на практике мало кто из рек так умеет. И силой их не повернешь. То есть, можно, конечно, да принуждение никому не на пользу, самым важным вещам следует учиться по собственному желанию. Нерис, например, пока и слушать не хочет, посылает меня подальше с этими глупостями, зато наша Вильняле совершенно не против попробовать, заранее подпрыгивает от любопытства. Известное дело – чем уже и быстрее река, тем легче ее нрав. Все, что от меня теперь требуется – это помочь ей начать. Показать направление, дать первый импульс, быть рядом, когда она повернет. Но среди бела дня такие вещи не делаются. Для того, чтобы впервые устремиться в никуда, нужна очень долгая ночь.

– Надо же – в никуда! Вообразить не могу.

– Если не можешь, плюнь. Тебе как раз совершенно не обязательно. Все-таки ты не река.

– Иногда я об этом жалел. Больше, пожалуй, не стану. Но слушай, зачем?..

– Зачем рекам течь в никуда? Дурацкий вопрос, дружище.

– Догадываюсь. Но всегда лучше спрашивать, чем молча не понимать.

– Ты прав. Ладно, слушай. Во-первых, для самой реки это очень полезный опыт. Пока не станешь хотя бы отчасти Стиксом, главного о себе не узнаешь. А во-вторых, жизнь на берегу реки, научившейся течь в никуда, прирастает силой и смыслом – просто равновесия ради. А лишняя сила и дополнительный смысл никогда не повредят. Следует пользоваться всякой возможностью нахапать побольше, я так считаю.

– Вот это, я понимаю, аргумент. Какой же ты все-таки жадный!

Нёхиси показывает мне кулак.

– Ладно, ладно, просто очень хозяйственный.

– Мне положено, – ухмыляется Нёхиси. – В конце концов я здесь – что-то вроде завхоза. Такой, понимаешь, надежный, рачительный, умеренно выпивающий кладовщик… Не ходи со мной дальше, ладно? Я только что вспомнил, ты не раз говорил, будто когда-то был человеком. Не то чтобы я тебе верил, но лучше не рисковать. Есть вещи, которые людям, пусть даже тысячу раз бывшим, видеть нельзя.

– Сигареты только оставь, – говорю я, взобравшись на иву, чрезвычайно удачно выросшую вдалеке от воды, у самой дороги. – И флягу с этим твоим суровым грушевым коньяком, никому не оставляющим выбора пить его или нет. Думаю, роль неумеренно пьющего друга умеренно выпивающего кладовщика окажется мне по плечу.

– И к лицу, – добавляет Нёхиси.

И, оставив мне флягу, уходит к реке.

Мне и правда лучше пока не знать, что они там вытворяют. Я – конструкция ненадежная, может быть, как раз потому, что появился на свет короткой летней ночью, и с тех пор в моем организме всегда острая нехватка сгущающей кровь и тень темноты.

С другой стороны, мне ли о том горевать – вот прямо сейчас, пока зеленый лиственный дым дурманит мне разум, в горле клокочет ароматный жидкий огонь, а вдалеке, на другом краю Вселенной, всего в полусотне шагов от меня, над темной притихшей рекой стелется туман, гулкий, как эхо всех непроизносимых заклинаний разом.

Твое здоровье, туман!

– Все выдул, – изумляется Нёхиси, внезапно появляясь рядом и отнимая у меня флягу. – Я-то был уверен, что мои запасы неиссякаемы.

– Ну так тебя не было, по самым скромным подсчетам, вечность, – говорю я. – Как раз подходящий срок, чтобы выпить целую бездну и даже успеть протрезветь. И заодно придумать, где пополнить твои запасы. Ясно, что у Тони нынче ночью аншлаг, заранее волосы дыбом при мысли о том, что за толпа там толчется у стойки, но нам он нальет без очереди. Потому что мы… скажем так, обаятельные. Будем считать, что дело именно в этом. Пошли?

– Эй, притормози, – смеется Нёхиси. – У меня еще куча работы. И у тебя, получается, тоже. Теперь не отвертишься, сам вызвался помогать.

Господи, да я только за.

Впрочем, «помогать» – это слишком громко сказано. Сегодня Нёхиси все делает сам. Но хоть отсиживаться в кустах больше не гонит, наоборот, подзывает поближе, тараторит, не умолкая:

– Смотри, как здорово получается. Сперва аккуратно проделываем в небе очередную дырку, из которой на наши головы будет беспрепятственно литься холодный и чистый потусторонний свет – вот так, готово! Без этих прорех наш город, сам понимаешь, долго не простоит, начнет задыхаться. Но как ни старайся, век этих дыр до обидного короток, особенно летом. Затягиваются от солнечного света, как раны, смазанные бальзамом. Я еще и поэтому не люблю летние дни: слишком много работы насмарку! А не делать ее нельзя.