При использовании звуков индексалы являются частью более крупного феномена, известного как звуковой символизм, который также изучается довольно давно. Например, в Институте им. Макса Планка в Неймегене, Нидерланды, есть отдельный исследовательский центр.

Значение звукового символизма для эволюции языка, индексалов, различия в речи мужчин и женщин пираха и подобные вещи обнаруживаются, по крайней мере, на двух этапах этой эволюции. Первый этап — имитация звуков. Эта имитация может создавать слова. Второй — использование звуковых символов — может обеспечивать культурные связи и понимание природы. Проводя исследования среди банава, я сделал запись того, как двое мужчин имитировали (то есть использовали звуковой символизм) звуки животных, на которых охотились. Несколько недель спустя я дал прослушать эту запись пираха, которые тоже являются охотниками-собирателями, но с банава никак не связаны. Прослушав запись, они сказали: «Банава знают джунгли. Они правильно делают». Такой звуковой символизм можно культивировать (также как понимание индексов животных и других компонентов экологической ниши, занимаемой определенной группой). Воспроизведения звукового символизма банава было для пираха достаточно, чтобы они поняли: банава больше похожи на них, чем американцы (от которых они точной имитации звуков животных не слышали).

Однако, согласно теории Пирса, индексов, иконических знаков и символов все еще недостаточно для возникновения языка. Для этого нужен еще один элемент, который Пирс назвал «интерпретантом» и который, в сущности, и позволяет использовать знак так, чтобы понимать, с каким объектом он связан. Работоспособность интерпретантов зависит от определенных аспектов знака. Например, возьмем слово «eye» («глаз»). На письме слово-символ состоит из двух элементов — букв «е» и «у», которые могут использоваться по отдельности, но здесь составляют английское слово, обозначающее внешний орган зрения. Слова на письме подчиняются культурным условностям в части формы и последовательности букв, — здесь «e», «y», «e», из которых они составлены. По этой причине, если повернуть/e/, получив ее зеркальное отражение /ә/, то интерпретант буквы, а в итоге и всего слова, в которое она входит, теряется. Но если написать малюсенькую /e/ или трехметровую /e/, то интерпретант сохраняется. Таким образом, размер не является частью интерпретанта слова «eye», а пространственная ориентация букв — является. То есть символ сам по себе разделяется на значимые части, порождающие интерпретант[55]. Пирс и тут был прав.

Конечно, эволюция языка также связана с биологией, а не только с семиотикой и культурой. Именно на биологии человека основываются его языковые способности. Признавая этот очевидный факт, для некоторых, вероятно, удивительным и противоречащим здравому смыслу станет следующее открытие: в теле нет ничего, специально предназначенного для языка. Ни одного органа. И в мозге ничего нет. И во рту тоже нет (кроме положения языка). Но это как раз неудивительно. Эволюция всегда стремится использовать либо уже существующее, либо работать на основе того, что есть под рукой, а не создавать принципиально новое. Наши чудесные человеческие голоса основаны на наборе анатомических частей, которые нужны нам для других целей. Это говорит о том, что язык — не биологический объект, а семиотический. Его происхождение основано не на каком-то гене, а на культуре.

У любой части речевого аппарата есть не относящаяся к речи функция, являющаяся более важной с эволюционной точки зрения, при этом она обнаруживается у других приматов. Язык и речь появились позже и использовали тела и мозги людей в том виде, в каком их произвела эволюция. Уже потом язык и речь стали их постепенно менять. Тогда неудивительно, что механизмы, участвующие в продуцировании речи, — язык, зубы и все остальное — есть не только у человека, но и у других животных. Это просто следствие непрерывности эволюции посредством естественного униформитарианистского отбора. Единственный уникальный аспект человеческого речевого аппарата, который, видимо, эволюционировал специально под задачи продуцирования речи, — это его форма, на что повлияли положение и контуры языка (к этому вопросу мы вернемся позже).

Языки жестов тоже могут нас многому научить в области организации нашей нервной церебрально-когнитивной платформы. Носители языка жестов могут общаться с той же скоростью, что и пользователи речевого аппарата. Это означает, что развитие нашего мозга не связано исключительно со звуками речи, иначе все прочие модусы или каналы речи были бы невозможны или менее эффективны. Маловероятно, что эволюция изначально оснащает каждого человека отдельными нейронными сетями: для языка жестов и для обычного языка. Разумнее предположить, что мозг способен обрабатывать различные сигналы, а руки и рот обеспечивают наиболее эффективные варианты физического выражения языка. Языки жестов, как и разговорные/звуковые языки, демонстрируют слогоподобную группировку жестов. Значит, люди предрасположены к такой группировке, в том смысле, что наш мозг быстро улавливает группы слогов и именно их эффективнее всего обрабатывает. Это очень важно для понимания работы низкоуровневой организации языка и того, как были изобретены его операции. Однако вне зависимости от других модусов звуковая речь остается основным каналом коммуникации для большинства людей — это факт. И это довольно интересно, поскольку этот факт дает нам свидетельство того, что эволюция изменила физиологию человека под задачи речи. Люди способны производить широкий диапазон звуков, однако им это не очень-то нужно. Пользуясь крайне ограниченным набором согласных звуков (или даже одним), в сочетании с одной или несколькими гласными можно передать любой смысл (на самом деле это можно сделать и с одним лишь гласным). Мы это знаем, поскольку есть современные языки, использующие очень небольшую часть предоставляемого современным речевым аппаратом звукового разнообразия.

В истории нашего вида путь к иконическим знакам занял много времени. После индексов вроде окаменелых отпечатков ног такие иконические знаки, как макапансгатский манупорт, — древнейшие из известных нам знаков. В точности, как предсказывал Пирс. Они существовали до индексов и следовали за предвестниками семиотической прогрессии. На протяжении более чем з млн. лет визуальные иконические знаки собирались гомининами — от австралопитеков до сапиенсов. Эти иконические знаки указывают на то, что их обладатели вполне могли улавливать связь между формой и значением — тем, для чего иконы служили визуальной репрезентацией. В свете вышеизложенного рассмотрим камень размером примерно 6,5×7,5 см, найденный в пещере Макапансгат в Южной Африке (рис. 9).