— Да, сэр, — ответил я, хоть ничего и не понял.

— Мой друг, его Бадди Инкстером звали, доктору, разумеется, отказал. Сразу пошел домой и все рассказал матери. И знаешь, что она ответила сыну?

Отец моргнул, вопросительно склонив набок голову.

— Нет, сэр.

— Она ответила: «Бадди, иди и скажи старику, чтобы он бросил эти штуки!»

Сестра начала заполнять ванну. Даже при работавшем вентиляторе мне было жарко в одежде. Дверь ванны закрылась, клацнула задвижка.

— Ты понимаешь, что хотела сказать его мама? — Отец взял двумя пальцами крышечку пасты и аккуратно навинтил ее на жестянку. Послышался тихий щелчок. — Конечно, если бы он проделал такое сейчас, — это я про старого костоправа — его упекли бы в тюрьму, а народ повыскакивал бы из домов с факелами и вилами. Верно?

Этого я не знал. Снаружи погудела машина. А следом мотор ее взревел и машина уехала. Отец, похоже, ничего не услышал.

— Так вот, она хотела сказать, что Инкстеру следует научиться жить с тем, что его окружает, и не соваться в чужие дела. Тебе это понятно?

— Думаю, да.

Думал я совсем другое.

— С тобой всякое может случиться — и плохое тоже, — сказал отец. — И тебе придется как-то жить с этим.

Отцу хотелось, чтобы его рассказ произвел на меня серьезное впечатление. Наверное, он хотел сказать следующее: можно упускать из виду существенные составляющие того, что люди говорят и делают, и все же полагаться в их понимании лишь на себя самого. Думаю, на самом-то деле он пытался внушить мне — хоть и говорил обиняками, — что именно на меня надвигается нечто дурное и я должен сообразить, как жить с этим дурным. А еще отец хотел, чтобы я взял на себя ответственность за Бернер. Потому и разговор этот он завел не с ней, а со мной, что лишний раз показывает: Бернер он знал почти так же плохо, как меня.

— Скажи, вы с сестрой думаете о будущем?

Глаза его казались теперь сухими, усталыми. Кончики пальцев были измазаны пастой. Отец вытирал их, один за другим, фланелевой тряпочкой. Он обращался ко мне словно бы издалека.

— Да, сэр, — ответил я.

— Хорошо. И что думаешь ты? — спросил он. — О будущем.

— Я хочу стать адвокатом, — ответил я — по той единственной причине, что адвокатом был отец одного из мальчиков шахматного клуба.

— Ну, тогда тебе лучше поторопиться, — сказал отец, разглядывая вытертые пальцы. Под ногтями было черным-черно. — И постараться, чтобы каждый твой поступок имел точный смысл.

Он улыбнулся, устало.

— Выработай иерархию. Одни вещи важны, другие не очень. Да и вообще все они могут оказаться не такими, как ты о них думал.

Он повернулся к окну, выходившему на Первую Юго-Западную. Под деревьями парка прогуливались прихожане лютеранской церкви. Свадьба выплеснулась наружу. Люди обмахивались шляпами и сложенными из газет веерами, смеялись. Из только что остановившегося у тротуара «форда» Милдред Ремлингер выходила мама. Выглядела она в ее зеленом с красным шерстяном наряде маленькой и несчастной. Хозяйке машины мама, выбравшись наружу, ничего не сказала — просто захлопнула дверцу и пошла к нашей веранде. Машина уехала.

— Похоже, нас ждут неприятности, — сообщил отец.

Я ожидал, что он попросит меня не обсуждать с мамой наш разговор. Он часто просил об этом, как будто у нас с ним были какие-то важные секреты, — я-то считал, что их не существует. Но он не попросил. И я вывел из этого, что разговор наш был задуман ими обоими, хоть и не понимал его настоящего смысла — того, что их могут арестовать и нам с Бернер придется как-то жить дальше.

Отец заговорщицки улыбнулся мне. Встал из-за стола.

— Она что-нибудь да придумает, — сказал он. — Вот увидишь. Мама у тебя умница. В сто раз умнее меня.

И пошел открывать ей дверь. На этом наш разговор закончился. А другого такого не было.

Вам известны, разумеется, истории о людях, совершивших страшные преступления. О том, как они ни с того ни с сего решают признаться во всем, сдаться властям, очистить совесть — снять с души бремя размышлений о вреде, который они причинили кому-то, бремя стыда, ненависти к себе. Чистосердечно признаться во всем и сесть в тюрьму. Как если бы ощущение вины было для них худшим наказанием, какое только существует на свете.

Я хочу сказать, что чувство вины движет ими в меньшей, чем вы полагаете, мере. Дело, скорее, в другой нестерпимой сложности: все у них вдруг спутывается, прямая и ясная дорога к прошлому загромождается и становится неуследимой, и то, как они теперь воспринимают себя, оказывается несопоставимым с прежним их восприятием. Да и само время для них меняется: дневные и ночные часы начинают вести себя до крайности странно — то летят, то замирают почти до неподвижности. А следом и будущее становится почти таким же смутным и непроницаемым, как прошлое. И все это словно парализует человека — он застревает в долгом, застойном, невыносимом настоящем.

Кому бы не захотелось прекратить это — любой ценой? Заменить такое настоящее любым, все равно каким, будущим? Кто не пожелал бы принять все что угодно, лишь бы избавиться от страшного настоящего? Я пожелал бы. Сносить такое может только святой.

Черная с белым полицейская машина еще несколько раз проезжала мимо нас в ту субботу. Одетый в форму водитель внимательно, как мне показалось, вглядывался в наш дом. И отец несколько раз подходил к окну, чтобы посмотреть на нее. И повторял: «Ладно. Я тебя вижу». Днем раньше он и мама были так дружелюбны, так разговорчивы. Теперь же они уклонялись друг от друга, что было для меня более привычным. Отец никак, казалось, не мог найти себе занятие. У мамы же, напротив, их отыскалось предостаточно. Разговоры в доме почти не велись. Я попытался заинтересовать Бернер «позиционной концепцией» и «агрессивными жертвами», о которых прочел в руководстве по шахматной игре, продемонстрировать их, развернув доску на моей кровати. Однако Бернер сказала, что ей все опротивело, а я не понял, что говорит она не об игре, а о жизни.

Вернувшись после свидания с мисс Ремлингер домой, мама принялась хлопотать по хозяйству. Перестирала груду белья и развесила его на заднем дворе, — чтобы достать до веревки и закрепить белье прищепками, ей приходилось залезать на деревянный ящик. Вымыла ванну — Бернер вечно оставляла ее грязной, — подмела переднюю веранду, между досками которой набился буроватый песок. Помыла оставшуюся со вчерашнего дня в раковине посуду. Отец вышел на задний двор, посидел там в шезлонге, глядя в послеполуденное небо и делая упражнения для глаз, которым его обучили в ВВС. Потом вернулся в дом, вытащил из коридорного чулана карточный столик, разложил его в гостиной, принес коробку со складной картиной, высыпал ее кусочки на столик и устроился за ним. Ему нравились складные картинки, он верил, что для их сбора требуется особое устройство ума. Иногда, довольно редко, впрочем, он еще и раскрашивал картинки из тех, где каждый цвет помечен своим номером, некоторое время держал их на виду, а затем убирал в тот же чулан и никогда о них больше не вспоминал.