Я сидел сзади и думал — не о демонстрации пчел, но о шатре, в котором полиция штата выставила для показа гражданам свое оружие. Мальчики в шахматном клубе рассказывали о базуке, ящике с гранатами, пулемете Томпсона. И строили догадки насчет того, как полиция может использовать такое оружие. Рассуждения вращались вокруг индейцев, которые считались преступными элементами, и коммунистов, строивших заговоры против Америки. Я в третий раз заглянул в отцовский ящик с носками, выяснить, там ли его револьвер. Револьвера не было. И в голову мне пришло, что он застрелил кого-то (может быть, того индейца, Мышь), а от револьвера избавился, выбросив его в реку.

Бернер сидела впереди, изображая недовольство тем, что ей пришлось поехать с нами, — чего ради, я не понимал. У въезда на ярмарку выстроилась очередь из машин. По дороге отец дважды спрашивал, посмотрев в зеркальце заднего обзора: «Так, а кто это там тащится за нами вплотную, а, Делл?» Но это была игра. Я оглядывался на заднее окно, никто за нами вплотную не ехал. Правда, когда он спросил в третий раз, я увидел черный автомобиль, который уже попадался мне на глаза. Мы неторопливо подвигались вдоль беленого забора ярмарки, я смотрел на верхушки аттракционов — «чертова колеса», карусели с подвешенными на тросах сиденьями (мне о ней рассказывали в школе), на круглый гребень «русских горок» и переваливавшие через него вагонетки, в которых сидели, крича и маша руками, люди. По ветру неслись музыка, шум толпы, голоса из громкоговорителей — в том числе и женские, выкрикивавшие числа бинго, — все это я слышал из дома. Нес ветер и запахи сэндвичей, навоза, чего-то сладкого. Мне страшно хотелось попасть внутрь — поскорее, пока не закрылись ворота. Я так стискивал зубы, что у меня заныла челюсть. Но движение машин замедлялось старыми колымагами и драндулетами из резервации, заполненными детьми и взрослыми, явно индейцами, да еще и компанией их же, гуськом топавшей по краю дороги, направляясь к входу для пеших посетителей.

Вот тут-то, когда наша машина оказалась всего лишь второй перед поворотом к большим въездным воротам ярмарки, я и нашел пакет с деньгами. Нервничая, засунул левую руку в щель между подушками сиденья, а там и в прохладную пустоту за ними, и мои пальцы коснулись чего-то, что я мигом вытащил наружу. Это был набитый долларами белый бумажный конверт, на котором значилось: «НАЦИОНАЛЬНЫЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЙ БАНК, КРИКМОР, СЕВЕРНАЯ ДАКОТА». Я так изумился, что вскрикнул: «Ой!» — достаточно громко для того, чтобы отец взглянул на меня в зеркальце водителя. Он смотрел прямо мне в глаза, и отвести взгляд я не мог.

— Что ты увидел? — спросил он. — Кого-то сзади?

Губ его я в зеркальце не видел, только глаза, поэтому голос отца казался мне отделенным от него самого. Я подумал, что сейчас он обернется ко мне, — Бернер так и сделала. Взглянула на конверт с деньгами и мгновенно отвернулась, уставившись в ветровое стекло.

— Каких-нибудь копов паршивых углядел? — спросил отец.

— Нет, — ответил я.

Шедшие за нами машины загудели. Мы замерли ровно там, где должны были повернуть налево, к ярмарке. За ее воротами стояли на траве автомобили, за ними виднелись аттракционы парка развлечений. Маячивший у ворот помощник шерифа помахал нам — проезжайте. Еще один управлял движением машин, покидавших ярмарку. Мы мешали всем.

— Так в чем дело, черт побери? — раздраженно спросил отец, глядя в зеркальце, но не трогаясь с места.

— Пчела, — ответил я. — Меня пчела ужалила.

Ничего другого мне в голову не пришло. Конверт я уже запихал к себе в джинсы, спереди. Бернер полуобернулась ко мне, усмехнулась — так, точно я сделал что-то, чего от меня не ждали. Сердце мое колотилось. Не знаю, почему я не сказал: «Я тут кучу денег нашел. Откуда они?» — а повел себя так, точно эти деньги украл я или кто-то еще, но мне нельзя допустить, чтобы меня с ними поймали, а если они исчезнут из виду, то их вроде как и не будет совсем.

— Проклятые копы, — сказал отец. — Обязательно все испортят.

Он гневно взглянул в зеркальце на тех, кто стоял за нами. А затем, вместо того чтобы повернуть к помощнику шерифа и въехать в ворота ярмарки, ударил ногой по педали акселератора, и мы понеслись дальше по Третьей. Я не понимал, почему его так пугает полиция.

— Куда мы едем? — спросил я, глядя на пролетавший мимо нас белый забор.

— Подождем до следующего года, — ответил отец. — Там слишком много народу. Все скво притащились, до единой. Да и дождь того и гляди пойдет.

— Ничего он не пойдет, — сказал я.

— Я думала, ты любишь индейцев, — ядовито произнесла Бернер.

— Люблю, — сказал отец. — Но не сегодня.

— Если не сегодня, так когда же? — поинтересовалась она лишь для того, чтобы поддеть его.

— Когда полностью готов к встрече с ними, — ответил он.

Тем наше посещение ярмарки и закончилось.

Мы уже ехали по Смелтер-авеню в сторону Блэк-Игл. Отец не сводил глаз с зеркальца заднего обзора, как будто видел в нем что-то, от чего хотел оторваться, — в этом, догадался я, и состояла причина того, что на ярмарку мы не заехали. Он ерошил пальцами волосы, почесывал шею — сзади, над воротником рубашки. И поглядывал на меня, сверлившего его сердитым взглядом. Приближалась труба плавильни и нефтяной завод; на первой всегда, ночью и днем, горели электрические фонари, из второго торчали трубки газовых вытяжек с язычками желтоватого пламени. Чем ближе мы подъезжали, тем сильнее становился запах. Руди говорил, что его отец все время воняет, как нефтяной завод, что это одна из причин, по которой мать уехала в Сан-Франциско.

— Значит, на ярмарке мы не побываем? — спросила Бернер.

— Все равно большинство аттракционов уже закрыли, — ответил отец.

— Да нет, не закрыли, — возразила Бернер. — Я видела. Это ты только машину вел, ни на что не глядя. Вернее, пытался вести.

— Аттракционы меня не волнуют, — сказал я. Жаркое дыхание нефтяного завода уже наполняло машину.

— Фу, вонища. — И Бернер подняла стекло в своем окне, как раз когда мы проезжали мимо лабиринта труб, и огромных вентилей, и наливных танков, и мужчин в серебристых касках, расхаживавших по узким мостикам и металлическим лесам, и длинных, болтавшихся на порывистом ветру языков пламени, которые вырывались из труб. Нефтезавод стоял между Смелтер-авеню и рекой. Мы направлялись к мосту Пятнадцатой улицы, который привел бы нас обратно в Грейт-Фолс.

— Так хотелось на пчел посмотреть, — безнадежно пожаловался я, чувствуя себя несчастным. Пчелы уже перешли в разряд вещей, о которых мне ничего узнать не удастся.

— Пчелы умнее нас, — объявила Бернер.

Конверт с деньгами вздувал передок моих брюк. Бернер снова оглянулась на меня и ухмыльнулась. Она вечно делала вид, что знает то, чего я не знаю, и тем принижала меня.

— Если хотите знать мое мнение, пчелы похожи на людей, которые живут здесь, в Монтане, — сказал отец, поворачивая машину к мосту. — Все они на одно лицо. Рабочие пчелы. Никакой инициативы. Шайка полупьяных шведов, норвежцев, немцев, которым удалось уцелеть под нашими бомбами. И все держатся друг за друга, точно евреи. Я их знаю, я им машины продавал.