— Боюсь, мне придется откланяться, — говорит он. — Я неважно себя чувствую. Прошу меня извинить.

Она включает регистр глубочайшего неудовольствия.

— Вы ведь только что пришли.

Он снова извиняется.

По ее мнению, во всем виноваты пустоты за чайным столом.

— Уверяю вас, — говорит она, — у меня не было намерения остаться с вами наедине. Поверьте, я не придумывала никаких ухищрений. Я сконфужена не меньше вашего.

Шими отвечает ей поклоном. Ее намерения ему безразличны, он переживает за себя самого.

— Вы никак не можете знать, — галантно возражает он, — что меня смущает.

Она думает, что он намекает на пустой стол.

— Мы можем выйти, если так вам будет спокойнее, — предлагает она. — Двадцать пять минут — и мы в «Дорчестере». Мне накроют столик в «Променаде».

Шими надеется, что в «Дорчестере» хорошие писсуары и что от «Променада» до них не слишком далеко.

— Хорошо, — соглашается он, — так будет лучше.

Если, конечно, они не опоздают.

На нейтральной территории у него поднимается настроение. Официант наливает им чаю, и вдова просит погадать ей на картах. Но он больше не может. Он уже исчерпал варианты ее будущего и опасается, как бы не назвать такой, где фигурирует он сам. Она настаивает. Уж больно ей нравится, как он обращается с карточной колодой. Поэтому — хотя кодекс гадания категорически запрещает так опошлять карты — он соглашается показать вместо гадания карточный фокус. Им ли опасаться лишний раз испачкать свою жизнь?

Он достает из нагрудного кармана, из-под алого платочка, миниатюрную колоду. Она, глядя на него, превращается в маленькую девочку. В карточных фокусах есть что-то отеческое. Нет никаких биологических причин, чтобы фокусы не показывали также и матери, но они почему-то редко это делают. Мать нашептывает своим детям слова изощренной правды. Отец восхищает их обманом. Шими осознает, как раздувается его грудь и насколько ниже становится его голос, пусть и не как у эскулапа Берни Добера, когда он просит женщину — любую женщину — выбрать карту.

Вдова Вольфшейм, знающая, чего хотят мужчины, наклоняется к колоде, шевелит пальцами, как при разглядывании дорогих шоколадок, и делает выбор. Теперь запомните. Вдова Вольфшейм запоминает карту. Теперь засуньте ее в колоду. Вдова Вольфшейм засовывает. Мужчинам нравится трепет, поэтому она трепещет.

Шими перемешивает карты и постукивает пальцем по верхней. Чудесным образом из колоды медленно, как на пружине, выезжает лицом вверх вдовья карта. Вдова закрывает ладонью рот.

— О!.. Как вы это делаете?

— Ловкость рук — обман зрения. — Его слова стукаются друг о друга, как камешки. Если бы обманывать всегда было так легко!

Ванда Вольфшейм поездила по миру и видела большинство мировых чудес. В свое время она считала одним из этих чудес саму себя. Но сейчас она настолько поражена, что можно подумать, будто она не встречала ничего похожего на резвость рук Шими, вытворяющих чудеса с картами.

Вдовы Северного Лондона давно обратили внимание на то, что у Шими Кармелли не дрожат руки. Какой еще мужчина его возраста избегнет тремора в обществе роскошных дам?

Она просит показать другой фокус. Она бы доверилась ему, даже если бы он предложил распилить ее надвое. Представив эту картину, она одергивает на себе юбку.

— Предпочитаю отлучиться, пока не разоблачен, — говорит он, вставая.

— Я вас не отпущу, — говорит она с преувеличенной игривостью и намерена схватить его за рукав, но он успевает увернуться.

— Фокусы — не совсем мой жанр, — напоминает он ей. — Для нового фокуса мне надо перемешать карты.

— Если фокус не получится, я не стану возражать, — говорит вдова. — Тут важно предвкушение, а не победный конец.

Ее глаза — омуты жидкого огня.

— Увы, я — ходячее разочарование, — предупреждает он. — Я ненадолго, только приготовлю свои карты.

В автобусе, по пути домой — после такого количества чая идти пешком было бы опрометчиво — он размышляет, правильно ли поступил, отказавшись от операции. Он не сразу вспоминает, что забыл вернуться за столик к вдове.

В своей ванне, погрузившись по самый кончик носа в пузырьки, Ванда Вольфшейм думает о Шими. Вот грубиян! Но она не может с собой справиться. Она представляет, как он говорит, обращаясь к ней: «Давай же! Хотя бы еще разок. Для меня».

Она вылезает из ванны и, стоя на мраморном полу, кутается в египетский халат и разглядывает свое отражение. Лучше притушить сияние сотни круглых лампочек. В зеркале труднее сойти за собственную дочь. Отвернувшись от зеркала, она делает несколько шагов.

«От света я болею», — бормочет она.

19

Немного о забивании свай… Не уверена, что кто-то упоминал забивание свай, но мне пришла в голову эта аналогия, такова уж в моем возрасте повествовательная логика. Итак, Поршень Пит.

Так я прозвала приземистого тори по имени Рори, обладателя цилиндрической грудной клетки, которую он по-голубиному раздувал, преследуя меня, голубицу, среди деревьев. Мы осваивали парки и автомобили — по той нехитрой причине, что он мог овладевать женщиной только на собственной территории. Он был чужим мужем.

— Хватит с меня общества, — сказал он мне на тот случай, если я вздумаю предъявить на него права.

— Как далеко ты простираешься? — спросила его я.

Он усмотрел в этих словах непристойность и отнесся к ним неприязненно. За работой Поршень лишался всякой игривости. Все становилось смертельно серьезным и получало единственную интерпретацию — буквальную.

— Ты не должна волноваться из-за Флоры, — сказал он.

— Кто такая Флора?

— Ночная жена.