Но у меня их не было.

Говоря, что эрос лишал его всякого настроения веселиться и ценить двусмысленность, я не хочу обвинить его в занудстве. В вольном, так сказать, состоянии он любил шутить, большую часть времени беспричинно улыбался и вообще воспринимал жизнь с похвальной непосредственностью. Этому не приходится удивляться, учитывая, как щедра была к нему жизнь, хотя мне попадались социалисты, оснащенные не хуже его, но не умевшие проявлять подлинную благодарность. Чувство собственной значимости гонит с их лиц улыбку, не давая ей даже проклюнуться. Если говорить только о чувстве юмора, то тори не в пример лучше. Где-то в глубине цилиндрической груди тори коренится зародыш веселого потакания своим желаниям, без которого мужчина делается воздержанным и склонным превращать любой принцип в тиранство. Возможно, мне не везло со вскармливаемыми мной социалистами — как с отцами, так и с сыновьями, но мне попался хотя бы один — а теперь уже вряд ли попадется кто-либо еще — способный признать, что без штанов он был дурак дураком.

Сугубо для академического интереса скажу, что и в вопросах личной верности тори разбираются лучше. Они быстрее прощают. Не то что социалисты, швыряющиеся друзьями, как гнилыми плодами. Я вижу это по собственным сыновьям. Сэнди готов выпивать с кем угодно. Пен вечно перебегает улицу, чтобы не столкнуться с предателем. Такими же были их папаши. Наверное, из-за собственной склонности походя предавать Поршень Пит закладывал вероятность предательства во все свои дела. От меня он, конечно, тоже ждал измены. Возможно, даже хотел, чтобы я ему изменила — и тем открыла путь к новой измене ему самому.

Но он все равно мне нравился. Он меня смешил.

Но вернемся к Флоре.

— Полагаю, — сказала я, — Флора будет мне благодарна. Он помолчал, словно взвешивая, насколько это вероятно.

— Это вряд ли, — услышала я.

Как видите, когда речь заходит о женах и любовницах, нам делается до не смеха. Но хотя бы сама мысль о жене вызывала у него уважение.

Где я с ним познакомилась? Наверное, у меня училась какая-то из его дочерей. Или все. У него их было несколько. Он называл их «хорошими девочками». Думаю, про меня он думал так же. Потом у него начинали топорщиться голубиные перья, и он уже думал про меня как про очень плохую.

Он владел сельскохозяйственными угодьями, причем обширными. И считал, что имеет право посягнуть на любую женщину, которая на них ступит. Пройдешься по его земле — станешь в силу какого-то ветхого правила его собственностью. Из этого произрастала привязанность. Он любил свою собственность. Однажды он сказал мне, что жаждет любую женщину, попадающуюся ему на глаза. Мне это льстит, сказала я. Он покраснел, как флаг Британской Империи. Он имел в виду другое.

— Любой, которую я вижу, я жажду обладать, — поправился он.

— Это другое дело, — сказала я.

— Ты смеешься надо мной, — буркнул он.

— Да, но невесело. Ты несмешной.

Это его обидело.

— Я всегда считал себя очень смешным.

— Нет, когда доходит до содержимого твоих штанов. Или до того, что ты не можешь там удержать.

Это его ободрило. Бодрость в его понимании значила готовность к спариванию.

Ему нравилось воображать себя отцом нации. Если бы у него была возможность провести закон, запрещающий всем остальным мужчинам заводить детей, он бы не преминул это сделать. И не сказать чтобы он особенно любил свое потомство. Он совершал обходы, как сельский доктор, осматривал свой последний приплод, справлялся о поле и об имени, пару раз подбрасывал младенца в воздух, оставлял чек, на который можно было приобрести целую деревню, — и исчезал из виду. Тори Рори. Лорд Поршень Пит. Герцог Смегма Магма — так я его прозвала. Не подступай ко мне со своим поршнем, предупреждала я его. Нечего меня бурить, я не нефтяная скважина. Он возражал, что по-другому не умеет. Он впивался в женщину и принимался ее буравить. Ему было невдомек, что