В этой жизни не было избыточности, ненужного понимания, лишних глаголов.

Раньше Шими думал, что может быть счастлив только в подвале; это не подвал, но здесь я вполне счастлив, решил он.

21

Принцесса счастлива пребывать в своем возрасте. Скуку она принимает как дар. Ей идет скука.

Что ее никогда не устраивало, так это отрезок времени, когда стрелка часов добирается до пяти часов дня. Он какой-то неопределенный, чем и давит на нее, как непрошенный гость.

В этот пустой час люди что-нибудь себе наливают, чтобы дотянуть до сущностного часа. В свое время она тоже так делала, но быстро пьянела и при этом знала, что делает с человеком быстрое опьянение. У нее неприятные воспоминания об опьянении, а именно такие воспоминания наиболее стойкие.

Память — садистка.

Можно тасовать память, как колоду карт. То, что не желаешь вспоминать, всегда окажется сверху. Само тасование — это признание невозможности сознательного выбора. Изволь мириться с дурным вперемежку с хорошим.

Она не прочь выпить. Она уже слышала эти слова: «Я бы не прочь выпить, Берил».

Вещи, которые не хочешь вспоминать, всегда оказываются сверху; но единственного сына, от которого ты хотела бы услышать слово «мама», там не найти. Таков закон тасования.

Попытки упорядоченно вспоминать собственную жизнь даются с трудом. Так же трудно разобраться, где что находится у тебя в голове. Подвижным пластам памяти никак не лежится на их местах. Сначала они появляются, потом мчатся мимо, унося прочь полузнакомые лица и события, похищая то, что раньше принадлежало ей; потом откуда-то сбоку выплывают какие-то неописуемые формы, они чинно вращаются, как будто приглашая ее на борт, кое-что возвращая — не утраченные лица и события, а само воспоминание о воспоминаниях. Она как бы восседает в центре бесшумной Войны Миров, ведущейся не за территорию, а за измерение, за само значение «где» и «когда».

Она знает, что должно произойти: пространство очистится, вращение дисков замедлится, они сойдутся и сольются в один, это будет как полное затмение. Потом она вернется в настоящее, зная, где что находится, уверенная, что ей опять доступна навигация не только по памяти, но и по собственной квартире, где ей знакомы все комнаты и направление, в котором следует двигаться, переходя из одной в другую.

Она откладывает вышивку. У нее устали глаза. Она разглядывает одну из школьных фотографий, но никого на ней не узнает. Это потому, что устали глаза, успокаивает она себя. Завтра будет по-другому.

Она зовет Эйфорию и просит чаю. На ее взгляд, Эйфория никогда еще не была такой сияющей, такой роскошной красавицей. Дело, видно, в ее платье с африканским рисунком.

— Ты влюблена, Эйфория? — спрашивает она.

— Не больше, чем обычно, миссис Берил, — следует отчет.

— Знаешь, что сказала Винни Мандела, когда познакомилась со своим будущим мужем?

Она подозревает, что Эйфория не обязательно знает, кто такая Винни Мандела. Считать, что она обязана это знать, — несомненный расизм.

— Нет, мэм.

— Она сказала да.

Эйфория не знает, что ответить.

— Как мило, — говорит она, помявшись.

В наступившем молчании она взбивает подушки на кресле в спальне. На них вышита золотом сценка лесной охоты.

— Они познакомились на автобусной остановке, — продолжает Принцесса.

Эйфория идет за еще одной подушкой, чтобы взбить и ее.

— Это великая история любви. Вернее, это была великая история любви.

— Случилось что-то нехорошее, миссис Берил?

— Конечно. Как всегда. Но некоторое время, давным-давно, они были будущим, мы возлагали на них все наши надежды, даже я, не имевшая никаких надежд. — Вопреки своему обыкновению, Принцесса улыбается, вспоминая надежды, которых она не питала из высокомерия. — Знаешь, — говорит она, уже не обращаясь к Эйфории, — все мы прошли через этап стояния на автобусных остановках на случай встречи со своим Нельсоном Манделой. Так я познакомилась с отцом Пена — на остановке на Трафальгарской площади. Я приехала на демонстрацию против ядерного оружия. Не то чтобы я была ярой противницей ядерного оружия — на мой взгляд, оно могло оказаться очень кстати, — просто хотела показать демонстрацию Сэнди. Ему было лет шесть, и он становился вылитым папашей. Он уже выступал за отмену налога на наследство. Пора, думала я — если вообще о чем-то таком думала, — расширять его кругозор. Вот демонстрация, вот философ-пацифист Бертран Рассел, вот люди, вот автобус. Отец Пена, выступив перед демонстрантами, пришел на ту остановку. Не знаю, как его туда занесло. Может, клюнул на мою развратную стойку: известно, как подманивают клиента шлюхи, даже если держат за руку маленького мальчика. Без громкоговорителя он робел и обращался скорее к Сэнди, чем ко мне.

— Ну, как, молодой человек, убедил я вас присоединиться к кампании? — спросил он.

— Нет! — отрезал Сэнди. Отец был бы им горд.

— А где был мистер Пен?

— Он был замыслом, еще не обретшим в отцовском сознании товарной формы.

Эйфория не поняла.

— Еще не родился, — объяснила Принцесса.

Эйфория смутилась. Принцесса предположила, что она представляет себе зачатие Пена прямо на автобусной остановке имени Манделы, на глазах у маленького Сэнди.

— Да не переживай ты, — разрешила Принцесса. — Да, я жила неряшливо, но в конце концов все устроилось. Я говорила, что меня выбрали Матерью Года? Все, можешь идти. Я только хотела сказать, что ты сегодня прекрасно выглядишь и напомнила мне красавицу-африканку Винни Манделу, слыхала о такой?

— Да, слыхала, от вас, — признает Эйфория.

— Когда?

— Две минуты назад.

Принцесса отключается.

Две минуты, два года, двести лет… Зачем она заговорила о Винни Манделе?

Если на то пошло, Эйфория была не так уж далека от истины, вообразив торопливую случку на автобусной остановке. Это не была любовь с первого взгляда, но у демонстраций предполагались продолжения. Как еще политику убедиться, что он не зря метал громы и молнии? Папаша Пена сел вместе с матерью и сыном в автобус, проводил их в отель и лег с ней в постель…

Две минуты, два года, двести лет…

Принцесса берет свой дневник.

Началось все — и потом продолжалось — совсем как благотворительное посещение трущоб. Моя первая поездка на автобусе после войны? Этого не может быть. Но определенно первая после того, как Поршень Пит запустил ручищу себе в карман и на всю жизнь покрыл транспортные расходы Сэнди, а заодно и мои. По его мнению, это давало ему право наносить визиты, в том числе мне. Феодальное право первой ночи — и всех последующих. Пускай, если я была в настроении. Я невысоко ценила свою