Вся эта вакханалия длилась не больше минуты. Охотники, промышляющие в соседних квадратах, не успели выстроить боевые порядки и произвести адекватные действия. Старшие секьюрити отдавали одни приказы, деморализованные боссы — другие. Первобытный ужас сковал Киру Ильиничну, в глазах помутилось, до сознания просто не доходило, что она должна делать. Она куда-то ползла, завизжала, когда молодая крапива обожгла лицо. Наткнулась на собственный оброненный «Кригхоф», машинально схватила его, поместила палец на спусковой крючок, перевернулась на спину. Ни сил, ни духу подняться уже не было. А из мути, стоящей перед глазами, на Киру Ильиничну что-то наезжало, приближалось размытое тело. Злоумышленник вкрадчиво ступал. Проявлялись отдельные элементы его неповторимой личности — ноги в высоких ботинках, залепленных грязью, мешковато сидящее защитное обмундирование, страшная черная голова — увенчанная то ли перьями, то ли листьями. Обозначился хищный оскал, блеснула молния в глазах. Кира Ильинична закудахтала, надавила на спусковой крючок. Ружье прославленной немецкой марки послушно гавкнуло. Но тип отклонился, как будто в этом не было ничего необычного — отклоняться от пули. Хищный оскал будто сделался ярче и объемнее. Он был уже рядом! Женщина завыла, она реально теряла рассудок. Надавила на второй спусковой крючок. Из гладкого ствола, расположенного под нарезным, вылетела порция дроби, но с тем же успехом. Демон играючи увернулся и засмеялся сатанинским смехом. И вдруг остановился, поднял помповое ружье, прицелился женщине в глаз.

Кира Ильинична заверещала, как сирена, неведомая сила оторвала с земли, развернула — и словно пенделя отвесили по симпатичной попке! Она помчалась быстрее зайца. А в голове стучало: сейчас выстрелит, сейчас выстрелит! Никогда в жизни она не бегала с такой прытью — даже в школе, когда ей лучше всех девушек удавалось пробегать стометровку. Страх преследовал, наступал на пятки, она вконец обезумела от этого страха и даже не видела дороги. Влетела кубарем в низину, упала, протаранив дерево, но за падением последовал взлет, она с разгона влетела в орешник, откуда ее выбросило и швырнуло в усыпанный острыми колючками шиповник. Она ранила руки и лицо, но ничего не замечала, швыряла ветки, неслась прочь. Замаячил открытый участок с золотистыми березками. Лавировать между деревьями уже не удавалось — эти чертовы березы ее притягивали. Она билась о бугристую, усыпанную какой-то пылью кору, издавая при этом странные звуки (но уже не крики), обессилев, обнимала стволы, сползала, кланялась березкам. Потом вставала, ковыляла дальше, не видя дороги. По курсу возникли люди в защитном, они бежали навстречу. Страх сломил окончательно: припадочно подвывая, она развернулась и припустила от них так, словно и не устала…

Весть о том, что дичь вооружена, пронеслась по лесу и не доставила отдыхающим приятных эмоций. Вот натерпелись за сегодня! День уже клонился к закату, помутнело светило, закатываясь за деревья. Доведенные до истерики высокие гости выбирались из леса, кто-то ковылял к лесничеству под прикрытием «дружеских штыков», другие залегали в высокой траве. Голосила Кира Ильинична, мол, с нее довольно, она немедленно уезжает. Выглядела она как вылитая вурдалачка — растрепанная, расцарапанная. Ей вторил сенатор Баркасов, измазанный гумусом и до сих пор не проплевавшийся — он потерял на этой войне два зуба, чаша терпения переполнена, он тоже уезжает! Рычал генерал Олейник. Приказывал всем оставаться на местах, любая попытка покинуть урочище будет приравниваться к дезертирству и караться самым решительным образом — не сейчас, так потом. Охране — закрыть ворота на все запоры и замки, ключи убрать подальше, а лучше выбросить и потерять. Никто отсюда не уедет, пока не будет ликвидирован преступник! Металась по парковке и билась грудью в закрытую дверь своей машины полностью дезориентированная Кира Ильинична. Сенатора Баркасова поддерживали под руки, вели в лесничество. Хромой отец Лаврентий прыгал по опушке, источая неприличную для сана брань, и грозил кулаком незримому противнику. Сити-менеджер Коровин, понесший в «неравном» бою исключительно материальные потери, сидел, понурив плечи, и с нажимом протирал очки. Неподалеку от него в покатой ямке обустроился губернатор Василий Иванович. Он выглядел неважно, но держался. Лакеи отскоблили его одежду, а грязь с лица он вытер сам. Саднил порез на щеке, но Василий Иванович терпел. По породистой физиономии блуждали сумрачные тени. Лишь один из участников «кровопролитного сражения», не получивший никакого ущерба — Глобарь Николай Аверьянович, — не утерял приподнятого настроения и беззаботно посвистывал. Создавалось впечатление, что все происходящее пусть и не доводит его до бешеного восторга, но доставляет толику удовольствия.

Охранники выволакивали из леса пострадавших товарищей. Не занятые в транспортировке ходили цепью, контролируя заросли и готовые стрелять при любом шорохе. Раненые оглашали пустырь жалобными стонами. Один пытался идти сам, опираясь на клюку, но постоянно падал, взывал к Всевышнему. Глобарь проводил его глазами, напевая под нос:

— Гангрена, гангрена, тебе отрежут ногу…

Дважды пострадавшую Антонину тащили на наспех сооруженной волокуше. Когда она приходила в себя, то разражалась суровыми мужскими выражениями. Она орала, чтобы ее оставили в покое эти бездарные мужики, которым даже хомяка доверить нельзя! Это так унизительно, она сама способна дойти, куда ей надо, в крайнем случае доползти.

— Антонина, не впадай в амбицию! — хохотал Глобарь.

— Алевтина, — машинально поправил губернатор.

— Один хрен разница, — отмахнулся Николай Аверьянович.

Антонина на грани беспамятства плохо различала людей и голоса, облила шутника отборными словесными помоями. Ее волокли все дальше, а она никак не могла остановиться — крыла матом. Николай Аверьянович недоуменно посмотрел на губернатора.

— Она меня обматерила, Василий Иванович, мне не послышалось?

Губернатор тяжелым взглядом уставился на союзника из мира теней.

— А что вас удивляет, Николай Аверьянович? Ну, догоните, сломайте ей третью ногу. А хотите, я вас тоже обматерю?

— Господин генерал-майор, Григорий Алексеевич! — выбежал из леса и припустил по пустырю начальник охраны Крейцер. Он сжимал под мышкой ворох какого-то тряпья. — Послушайте, Григорий Алексеевич! — взывал к голосу разума благоразумный начбез, — мы нашли одежду Россохина! Он был в ней до того, как переоделся в нашу форму. Бросил под куст — и мы ее нашли. Григорий Алексеевич, прикажите Вавилову, пусть даст ее обнюхать овчаркам и спускает их с привязи! Они возьмут след! Григорий Алексеевич, нужно что-то делать, пока все не зашло слишком далеко!

Все, кто был на пустыре, одобрительно загудели. Генерал колебался, злобно зыркал глазами, гримасничал, как шут гороховый. В принципе, соблазн велик — натасканная живность след возьмет в один присест.

— Григорий Алексеевич, хватит выкаблучиваться! — грозно проревел Василий Иванович. — Спускайте собак, в этом явно назрела необходимость!

Никита похолодел, услышав отдаленный собачий лай. Он прекрасно помнил, что в лесничестве имеются злые собаки, и все же надеялся, что до их использования дело не дойдет. Еще минуту назад, выбираясь из смородинового куста, он испытал невольную гордость — упыри откатились, он один во всем лесу. А теперь опять сделалось тоскливо. Он отвел затвор помповика, высыпал патроны — осталось четыре штуки. Лихорадочно вставил их обратно. Жалко, что не добыл еще оружия. Прицельная дальность этой штуки сорок метров, идеальна при стрельбе в упор, а чуть подальше — уже проблемы. Он прислушался — разноголосый лай делался ближе, становилось страшнее. Можно не сомневаться, что его унюхают, эти псины те еще профессионалы. Он подавил панику, заставил себя успокоиться: дыши глубже, приятель, это всего лишь собаки, пусть они и умнее людей, но ты же умнее собаки?! Он бросился обратно в смородиновый куст, пролез между расщепленным деревом. Озадаченно уставился на мощное развесистое дерево с корявыми ветвями. Идеальный вариант — забраться на него и спокойно отстреливать собак. Каждой по пуле — и одна останется (для себя). Если память не подводила, службу в урочище тащили три овчарки. Нет, он передумал, пробежал мимо дерева, залез в уродливую мешанину голого кустарника. На дереве отличная позиция, но за собаками последует «пехота», его просто снимут с ветки, особо не утруждаясь прицеливанием. Сидеть в кустарнике тоже не дело — собакам до лампочки, а вот ему придется тяжко. Он выбежал на открытую полянку — только так, он должен все видеть, иметь пространство для маневра. Завертелся, запоминая, куда попал, машинально сунул руку за голенище высокого ботинка — нож на месте…