— Алексей Борисович, а вы письмо матери видели? — спросил Лузгин, подняв чистый лист и глянув сквозь него на оконный свет. Бумага действительно была высшего качества без единого сгустка тени.

— Нет. Не видел. Министр поставил меня в известность. — Посол, проникшись ситуацией, рефлекторно заговорил тихо, словно их могут подслушать.

— Мне бы увидеть хоть один официальный документ, написанный его рукой. Я бумагу хочу сравнить. Он работал здесь, в кабинете?

— Говорят, что да. Затворником был. В этом-то и проблема, — ответил князь.

Лузгин задвинул ящик письменного стола на место — кроме бумаги, там ничего больше не обнаружилось. Адъютант приступил к осмотру шкафа, а его оба спутника так и стояли при входе.

— Интересно… — Лузгин тщательно пересмотрел каждый предмет гардероба. — Скажите, а Либерт не был замечен на всякого рода карнавалах или, может быть, увлекался актёрским ремеслом на досуге?

Среди вещей, аккуратно висевших в шкафу, Лузгин обнаружил повседневное дамское платье из недорогой серой ткани, два сюртука деревенского покроя, жандармский мундир и два фрака.

— Очень необычный набор одежды, не находите? — Лузгин увлечённо рассматривал фетровую шляпу с кокардой венской полиции. — Если бы Либерт переодевался в эти вещи здесь, то это как минимум было бы замечено, а вы же всех опросили. Так, Алексей Борисович?

Князь утвердительно кивнул несколько раз, выпятив при этом нижнюю губу. Люди близкие к послу отметили бы это выражение его лица как крайнюю степень заинтересованности, граничащую с удивлением.

Лузгин перешёл в спальню.

Скромная кровать. Довольно широкая, но не для двоих. Адъютант кулаком попытался продавить матрац. Жёсткий. Этот человек не избалован. Либо бережёт спину и перины не любит. Хотя, как говорят, может себе позволить расходы.

Окно выходит во двор. Подсвечник единственный. На три свечи, которые оплавлены наполовину. Картины на стене. Исключительно нейтральные пейзажи. Горы. Небольшой столик с зеркалом, который можно было бы считать будуаром, если бы здесь ночевала женщина. Что это в большой стеклянной баночке? Пудра? Для чего? Хотя нет… её не открывали. Однако всё равно занятно. И коробка рядом. Открытая. Точно под эту баночку. Широкая лента. Подарок? Почему сам хотел упаковать? Что помешало?

«Что это за книги рядом? Лейбниц. Кант. Этот малый был занимательным человеком. Хотя почему — был?» — Лузгин поймал себя на мысли, что заранее определил судьбу пропавшего дипломата. На первой же странице каждой книги стоял штамп букинистической лавки Гройзера.

Последняя страница. Открытка. Очень нежный запах. Лаванда. Едва уловимый аромат. Уже почти выветрился. По счастью, адъютант не курит и воспринимает самые слабые ароматы.

— Ну, лаванда же! — Лузгин встал из-за этого маленького столика и помахал открыткой перед носом Завадского, который сделал вид, что уловил тонкий аромат.

— Без сомнения. Лаванда. — Посол утвердительно покачал головой с видом знатока парфюмерии. — Я бы глянул, что там внутри…

Лузгин не терпел, когда его торопят. Оттого и поморщился. К любой тайне нужно подходить на цыпочках. Беззвучно.

— «Люблю. Анна», — прочитал адъютант, развернув открытку, аккуратную надпись внутри, выполненную каллиграфическим женским почерком. — Осталось выяснить самую малость — кто эта женщина, насколько их чувства были взаимными и где её искать…

Ретроспектива. 1878–1880 годы.

Генерал сильно сдал. Джованни заметил это в прошлом году, когда тот давал ему последнее, как оказалось, поручение. Все щекотливые дела Джованни в Европе они именовали поручениями. Отношения между генералом и его любимым учеником уже давно перешли ту грань, когда люди понимали друг друга с полуслова. Взгляда было достаточно.

Скрипач очень расстроился, когда увидел падре собственными глазами после нескольких лет пребывания в Европе. Джованни подозревал, что генерал теряет форму. Этот вывод он сделал после того, как строки его писем пошли наперекосяк, некоторые буквы выпадали из ряда, а слог потерял обычную витиеватость. Старик явно с трудом справлялся с пером, но всё-таки продолжал скрипеть чернилами о бумагу лично, не доверяя составление писем своему единственному порученцу-секретарю. С тех пор, как Игнацио покинул этот мир в мучениях и горячке, изучая неизвестный растительный яд, полученный от братьев по ордену из Латинской Америки, генерал потерял покой и страдал маниакальной подозрительностью. Такое напряжение души не проходит даром и в юном возрасте, что же было говорить о старике, владеющем всем опытом человечества в части обмана, хитрости, изощрённой дипломатии.

— Сын мой… не ожидал ты увидеть такое жалкое зрелище, но что ж тут поделать… На всё воля Божья. И совсем немного — наша воля. В той степени, которая доступна мне, я с этим справился. Больше от меня ничего не зависит… — Генерал восседал в бордовом кресле, опираясь на массивные резные подлокотники, но вид его был уже не настолько величественным, как лет десять назад. Острые черты лица, подчёркнутые морщинами и старческой сухостью кожи, узловатые суставы согнутых от возраста пальцев, лёгкое покачивание головой и периодическое неконтролируемое подрагивание рук — всё это заставило Джованни сдерживать комок, подкативший к горлу.

Скрипач и сам не мог служить образцом моложавости спустя столько лет после своего чудесного спасения от кинжалов графских конюхов. Густая вьющаяся шевелюра неожиданно быстро покинула его голову. Второй подбородок подчёркивал теперь округлость его лица, а рыхлая полнота тела делала его похожим на одного из множества успешных итальянских купцов.

— Мой генерал… мне не важно, какой глубины ваши морщины. Мне всё равно, насколько крепким осталось ваше рукопожатие. Я вижу тот же острый взгляд, который держит в напряжении врагов ордена. Я оставил Марокко, и теперь я здесь. В ожидании поручений. Единственное, что мне доставляет досаду, так это то, что я не сделал это раньше, а только тогда, когда получил приказ прибыть в резиденцию лично. Я мог бы догадаться, что вы, мой генерал, во мне нуждаетесь…

Святой отец недовольно поморщился. Он всегда мог и умел скрывать свои эмоции, но сейчас он не сдержал раздражения:

— Я всегда ценил тебя, скрипач, за то, что ты никогда не позволял себе подобных вещей и безукоризненно следовал приказам. В этом твоя ценность. Ты сейчас едва не отступил от того, чему я тебя учил всё это время.

Джованни уже не мог справиться с солёной каплей, предательски выкатившейся на щёку из уголка глаза. Генерал был единственным человеком в его жизни, которому он всецело доверял и ради которого готов был ступить на плаху. А уже давно было за что повстречаться с палачом… Старый граф Каркано, разбившийся вместе со своей каретой и кучером в ущелье неподалеку от замка, стал всего лишь первым в списке жертв Джованни. Изощрённый ум скрипача отправил на тот свет многих вельмож, вождей африканских племён, несколько строптивых военачальников. Наказанные параличом или оспой счёту не подлежали.